Я
- вакеро*. Понимаю, рекомендация сомнительная, но что же делать, другой нет.
И дед мой, и отец были вакеро. Но дали бы в морду любому, кто посмел бы назвать
их так.А мне все равно. Пусть вакеро. И никем иным я быть не могу. Не по мне это - солидный офис, баранка грузовика, сияющие стеллажи маркета. Изо дня в день одно и то же: жалкие монетки в кармане, змеиные глаза босса, телефоны, бумаги, клиенты...
И лихорадочная, палящая жажда, разогретая кинофильмами и лаковыми блестящими обложками журналов. Там недоступные женщины в мехах и бриллиантах, столетние вина, автомобили, лошади, яхты, виллы... Но больше всего я ненавижу сухие, презрительно сжатые рты швейцаров в тех ресторанах, куда меня не пускают.
Ладно! У меня и сейчас нет лошадей и яхты. И не про меня пока что клубные кабаки. Но у меня есть то, что им всем только снится, - свобода. Я сам себе шеф, босс, бог. Пусть я знаю, какого цвета пасть смерти, - будет еще мое время. И пусть я подыхаю от жажды в буше, от голода в пампе, от страха в сельве. Никто этого не видит и не знает. Но с каким скандалом меня брал Интерпол в Париже - это же приятно вспомнить...
И как сильно нас презирают. Как клеймят нас газеты, как нюхают наши следы полицейские ищейки, как точат на нас шанцевый инструмент археологи! Я уж не говорю об ЮНЕСКО... Даже очередная клиентка, вцепившись в золото ацтекских принцесс, отслюнивает зелененькую "капусту", а после шипит в спину: "Гробокопатели, пожиратели падали..."
Все мы одиночки. Свой шанс делить ни с кем не хочется, а смертью и рад бы поделиться, да смерть - только твоя. Весь мир против вакеро. И даже потусторонние силы. Наслушался я о духах древних склепов, о болезнях, таящихся в фараоновых пирамидах, о призраках заброшенных могильников. Я знаю: все, кто коснулся золотого орла вождей майя, погибли смертью скорой и необъяснимой. Но знаю и другое: если вакеро гибнет, то виноват он сам.
Собери тело и нервы, тщательно проверь оружие и аптечку, смотри, куда ступаешь, ничего не трогай голыми руками, не пей на тропе и молчи. Во сне, в бреду, во хмелю - молчи! Куда идешь, откуда, что видел и слышал - молчи! И главное - умей ждать.
Мой дед погиб, придавленный базальтовой глыбой в лабиринте пещер, - поторопился, не проверил путь. Мой отец не успел вовремя убраться с пути мафии - надо успевать.
Мне пока везет. И в большой степени потому, что я умею прикинуться простачком. Слава богу, никто не знает, что я успел отмучиться четыре семестра в колледже...
"Тихоня Тим" - так меня называют. Очень хорошо. Я тихо выжду, потом тихо смоюсь от конкурентов, от полиции, от черта, от дьявола. Я пойду сквозь сельву так, что ни одна птица не проснется, проползу по горной козьей тропе, камня не уронив. Я хожу по восемь-десять километров в час, я умею спать вполглаза и есть в полрта. И кто-то крепко за меня молится, - эй, уж не ты ли, Рыжик?
Придет еще мое время. Искупаю Рыжика в шампанском. Вот визгу будет!
...Остался один переход. Два сухаря, горстка кофе, соль, сахар, спички, прогорклый бекон... Дойду. Плохо, что утопил в строптивой речушке аптечку, - теперь придется поберечься. Самое паршивое - змеи. Амазонские гады имеют скверную привычку сваливаться прямо за шиворот. Но лучше об этом не думать и не прислушиваться к ночным голосам и шорохам сельвы. Подбросить веток в костер и уповать на то, что огонь отпугнет коварных "тигрес", что коралловая змея минет мой ночлег...
Тоскливая ночь... В такую ночь лучше всего вспомнить что-нибудь хорошее; но кажется мне сегодня, что ничего хорошего в моей жизни не было.
Ну, ну, Тихоня Тим! Встряхнись, старина! Припомни, как посыпались лалы и бирюза, когда ты пнул ногой невзрачный горшок в сыром подвале заброшенного индийского храма! Цена этим камушкам оказалась - грош, но какое было зрелище... Припомни зеленоватый блеск древнего золота Боливии, черное серебро Мексики, белых нефритовых рыб Китая!
А сейчас я пустой. Даже хуже, чем пустой, - долги... И сезон кончился. Значит, полгода нищей жизни, если не подвернется что-нибудь. Что ж, не привыкать. Думай, думай, Тихоня Тим... Смотри в глаза ночи и думай...
...Ну, вот и все. Вот здесь, под этим деревом, истлеют мои кости, если не растащат их звери. Третий день треплет жестокая лихорадка. Идти не могу. Конец Тихоне Тиму. Что же, всегда знал, что умру в дороге, глупо и неожиданно. Жаль, так и не удалось подержать в руках настоящую большую удачу. Я ведь не жадный... немного и просил у судьбы... Подлая баба!
...Что это? Что это? Опустилось небо, опрокинулось чашей и хлынуло дымящейся молочной струей... Горячее молоко... Я машинально глотал его, еще не видя ничего вокруг себя. Наконец, различил над головой аккуратные швы крытой листьями кровли - и провалился в темноту.
Очнулся я в звенящей тишине. Был так слаб, что не мог поднять голову. Лежал, собираясь с мыслями, пытаясь понять, где нахожусь. Мысли расползались, как тараканы. Прилетела откуда-то песенка на незнакомом языке. Пела женщина. Голосок был слабенький, задыхающийся, бьющийся в непривычном ломаном ритме. Я слушал песенку и шарил глазами вокруг.
Я лежал в гамаке, набитом какой-то душной травой и застеленном плохо выделанными шкурами. Ребрами я чувствовал крупные ячеи гамака. Надо мной была лиственная кровля, по которой стучал редкий, но полновесный дождь. В полумраке хижины различил груду корзин, какие-то горшки, ручную каменную мельницу и подумал облегченно: "Индейцы подобрали..."
А потом на меня снова хлынул бред, горячий и красный. Открыв в бреду глаза, цепляясь за свет последними остатками сознания, я увидел, как склонилась надо мною женщина, как пролились с ее плеч волосы цвета корицы и прохладой своей удержали меня на краю забытья. Я спрашивал, больно сжимая ее тонкие запястья, не замечая, что ракушечный браслет впивается в тугую шелковистую кожу: "Кто ты, кто ты, кто ты?"
Она ответила что-то, щебетнула, как птица. Не понимаю! Она повторила эту же, судя по интонации, фразу на другом языке. Не понимаю! Наконец, я узнал одно местное наречие. Она говорила на нем плохо, я - еще хуже. Отчаявшись, она сказала: "Я позову Отца".
И я провалился в небытие, успев удивиться, почему блестит на ее руке ракушечный браслет. Ракушечный - так далеко от океана...
Я бредил. Спал. Бредил... Лихорадка истрепала меня вконец. Часто прохладная рука женщины осторожно поднимала мою голову, у рта появлялась чаша с коричневым тяжелым напитком. Я покорно глотал отвар, угадывая в нем горький вкус.
И пришел день, когда я понял, что лихорадка отпустила меня.
Кажется, поживем еще, Тихоня Тим? Выполз я на солнышко, постоял, унимая дрожь в коленях... Потом сел и блаженно закрыл глаза. А ведь и вправду выкарабкался! Судя по тому, как зверски хочется курить... И еще бы рюмку виски... Нет, лучше джину... Рот наполнился слюной, когда я представил себе смолистый можжевеловый вкус и острую прохладу лимона... немножко сахару и лед... Дьявол!
Я открыл глаза. Напротив меня сидели мои спасители - индейцы, человек пять. Я обежал взглядом темные улыбчивые лица. И споткнулся, увидев в центре поразительное лицо, на котором мерцали теплой тьмой большие добрые глаза... Они смотрели прямо в душу, взвешивая и оценивая. Мне стало жутко; захотелось взъерошиться. Я вдруг ощутил себя собакой, которая вынуждена отступить перед твердым взглядом, поджав хвост и припадая к земле, но все же ворча и огрызаясь.
Человек этот был стар и блистательно сед. И нечеловечески бесстрастным было его удлиненное, изрезанное обильными морщинами лицо. И уловил я некое облако глубокой почтительности, окружавшее этого человека... Кто-то из индейцев обратился к нему: "Отец..."
Он оборвал фразу движением руки и продолжал рассматривать меня. Затем обратился ко мне на плохом английском:
- Что нужно белому человеку?
Я растерялся.
- Мне... ничего не нужно. Я не к вам шел, как попал сюда - не знаю. Где я?
- Тебя нашли мои люди. Ты болел. Совсем плохо.
- Мне и сейчас не лучше. Доктор тут есть где-нибудь?
- Доктор нет. Доктор не нужно. Говори, что нужно?
Я засмеялся. Вопросик! Что нужно! Так спрашивает, будто предложит сейчас на ладони все, что мне пожелается.
- Эх, отец, мне б сейчас рюмку джина и "Данхилл"...
- Что есть рюмку джина и "Данхилл"?
А серьезен-то как! Что ж мне, рассказывать ему, как выглядит джин и сигарета?
Старик укоризненно покачал головой и вразумительно, будто уговаривая ребенка, сказал:
- Какой? Не говори - думай, думай... Какой - горький, сладкий, мягкий, острый, большой... Какой... Думай...
Я утомительно закрыл глаза. Из пепельной тьмы вдруг выплыла плоская, красная с золотом коробка "Данхилла" и четырехгранная бутылка, на этикетке которой красовался важный бифитер...
Потом я уловил какое-то новое ощущение: что-то изменилось, я будто почувствовал тяжесть в руках... Открыл глаза. Я держал в руках привидевшуюся мне бутылку и пачку сигарет...
Я свинтил пробку, не успев даже осмыслить всю невозможность появления желанных предметов здесь, в сердце дикого леса... Когда я хватил добрый глоток джина и на мгновение задохнулся, индейцы сдержанно заулыбались, поглядывая на невозмутимого Отца с любовной гордостью.
А старик смотрел на меня спокойно, и в этом спокойствии мне почудилось неземное величие. Я ничего не спросил, не знал, как спросить.
Они ушли. А я долго сидел, прихлебывая джин, затягиваясь сигаретой, бездумно глядя на небо, в ненавистную сельву...
Я не запаниковал. Я просто не поверил. Сработало жесткое правило: не торопиться. Не торопись, Тихоня Тим. Выздоравливай. А там разберемся.
Индейцы обходились со мной милостиво. Разговаривать мы не могли, но часто кто-нибудь приходил ко мне, садился рядом, улыбался и кивал головой, угощая фруктами и орехами.
Лучшую рыбу тащили они моей хозяйке, лучшие куски добычи. Мне все они казались на одно лицо, их варварские имена я вообще не пытался запомнить. Откровенно говоря, я мог бы уже и уйти - по моим расчетам, до большой реки около сотни миль, а на реке всегда есть люди... Но меня удержала невыясненность истории с джином и сигаретами. Старика я больше не видел.
Помог случай. У моей хозяйки кончилась соль. Она грустно повертела в руках красный горшок, в котором обычно xpанилась соль, и побежала к соседке. Как я понял, соседка ей ничем помочь не смогла. После долгих и шумных совещаний пять-шесть женщин, прихватив посудины, потопали гуськом туда, где высился странно безлесный для этих мест холм. Почему-то обмирая, я пополз за ними. Женщины шли весело, болтая и смеясь.
Они остановились у подошвы холма, трижды поклонились черному отверстию пещеры и запели какую-то забавную песенку.
Из пещеры вышел Отец. После небольшой суматохи и радостных приветствий старик уселся на землю. Перед ним полукругом расположились женщины. Вся группа замерла минут на пять. Потом женщины подхватили заметно потяжелевшие горшки, поклонились старику и двинулись в обратный путь.
Я заполз поглубже в кусты. Женщины прошли мимо, и я разглядел в горшках насыпанную горкой крупную чистую розоватую соль... А если я захочу луну с неба?
Неделю я ломился сквозь языковой барьер. Но, и проломившись, выяснил немного. Кто этот старик? Отец. Чей? Всех. Как он делает свои чудеса? Не знаем. Он может сделать все? Нет. Только вещь. Какую? Любую. А если он не видел ее никогда? Надо, чтобы видел тот, кто хочет вещь. Старик всем делает нужные вещи. Да. Почему он не сделал вам много денег, золота, ружья, виски?
Нам это не надо (между прочим, это было произнесено с презрением). Откуда он взялся, Отец? Раньше был другой Отец. Потом умер. Стал этот. Как стал? Старый Отец научил нового. Научил?! Да. Он и меня может научить? Нет. Почему? Ты не будешь Отцом. Ты уйдешь. Зачем же ты делаешь острогу? Попроси Отца - он даст новую и лучшую. Стыдно лениться.
О! Вот он, мой шанс. Я должен заставить старика научить меня. Он - как дитя. Обмануть, запугать его просто. А уж тогда... И в моих глазах заплясали штабеля маслянистых слитков золота, завертелась рулетка Монте-Карло, лениво улыбнулась мне Мей Лу - суперзвезда экрана... Я вонзил ногти в ладони и стал лихорадочно умолять себя не торопиться.
Я месяц просидел в этой деревушке. Месяц меня жрали все насекомые сельвы, а я, соответственно, жрал их - это даже трудно себе представить, сколько всякой ползучей и летучей твари сваливается в горшки, где варят пищу!
Я месяц мылся без мыла и весь зарос, пока сообразил попросить у старика все, что мне нужно. И я получил лезвия "Жиллет" и мыло "Поцелуй Мерилин". Старик сотворил бы для меня и груду золота, да только как я ее потащу... И мне нужна не просто груда.
Меня замучили кошмарные сны. И когда я понял, что схожу с ума, я снова пошел к старику.
Он сидел у пещеры, грея сухие пергаментные руки над углями прогоревшего костра. Возле неслышно суетился юноша лет восемнадцати - будущий преемник Отца, как узнал я в деревне.
Я сел напротив, закурил длинную плоскую сигарету (тоже подарок Отца, - такие я видел однажды, когда сбывал одному "нефтяному шейху" кое-какую мелочь из раскопок Междуречья). Дымок плоскими липкими лентами поплыл к вершинам деревьев. Он пахнул, как дорогие духи, и этот запах вызывал во мне припадок злобы, радужные видения: Париж, Гавайи, Рио... Я с трудом взял себя в руки. И повел долгую беседу...
Старик бесил меня своей прямой откровенностью, примитивным уровнем изложения. Ведь не может же быть, чтобы это было так просто! И не может же быть, чтобы мне, чужому человеку, так просто взяли и рассказали все! Разумом я понимал, что старик не лжет, но душой... не мог поверить ни одному его слову. Это надо быть идиотом, чтобы поверить!
Вот что он мне рассказал. Отец был в племени всегда. Он делал все, что просили люди. Просили же немного: соль, самые простые украшения... Не так давно кто-то побывал в гостях у соседнего племени и попробовал там сахар. Теперь просят и сахар.
Племя живет уединенно, добывает себе все необходимое, а в большем нужды не испытывает. Отца же просят только тогда, когда чего-то не могут сделать сами или когда нужно очень быстро сделать. Вот в прошлом году горела сельва... Погибли растения, из которых делали веревки, сети... Тогда просили Отца. Он дал.
Я был готов завыть. Какая несправедливость - удивительный, фантастический дар попал к дикарям, которые и распорядиться-то им не умеют!..
Я осторожно приступил к самому главному. И опять старик понес какую-то дичь.
Он сказал, что научить этому нельзя. Дар можно получить от прежнего Отца и самому стать Отцом. Прежний тогда умирает. О господи! Какое мне дело до прежних! Как получить?! Старик прижал длинным пальцем беспокойную жилку на своей шее:
- Нужно разрезать здесь... и пить. Пить кровь. Пока прежний Отец не умрет. С его кровью получишь знание.
И все? Так почему ты до сих пор жив, старая образина? Я покосился на будущего преемника - щуплого, темнокожего, - придерживая мысли и дыхание. Чего ж ты ждешь, парень?
Старик пожал плечами, угадав невысказанную мысль: - Зачем? Я стар, скоро я уйду... Когда я буду очень слаб, я позову к себе его, этого человека...
Человека? Дикаря, скажи лучше! И он будет давать твоему племени соль, сахар, океанские ракушки и красивые перья?! И я вынул из кармана верный свой нож, клейменный у рукоятки изображением волка. Я сам стал волком! Я выпью... я выпью твою проклятую кровь, старик, и мир тогда узнает Тихоню Тима!
...Кровавая струйка пролилась в мои ладони. И я стал глотать теплую, солоноватую жидкость, упиваясь радостью на грани безумия. Держись, человечество! Я иду!
...Тело старика почти беззвучно опустилось к моим ногам. Щенок-преемник забежал куда-то, спрятался - не найти... Меня тошнило, в ушах колотился набат. Все. И я знаю, что мне не будет сниться в кошмарных снах этот старик. Я прав! Трижды прав! Сто тысяч раз прав!
...А теперь мне нужен вертолет. Э, нет... сейчас мне, кажется, понадобится автомат... Тревожные голоса и цепочка огней катились от деревни. Бегут! Я озирался, ища убежища...
...Вот они, факелы! И лица... Лица тех, кто еще вчера ухаживал за мной, предупреждал каждое мое желание... В глазах я читаю короткий беспощадный приговор.
Автомат! Маленький, хорошенький десантный автоматик...
...Ладони изогнулись, готовясь принять радостную тяжесть вороненого металла... Правый локоть к бедру, левую ногу чуть вперед...
Что?! Где?! Где этот проклятый автомат! Руки мои пусты...
...Я забыл. Я ничего не могу - сам для себя... Этот дар - только для других...
Где я сейчас возьму человека, который знает, как выглядит автомат, а главное - который захочет попросить у меня эту самую ненужную ему и самую нужную мне вещь?!