Расчеты скорости удаления галактик, предпринятые Эдвином Р.
Хабблом, позволяют точно установить момент, в который вся материя Вселенной
была сконцентрирована в одной точке, прежде чем начала рассеиваться в пространстве.
— Конечно, все мы были в этой точке, — подтвердил старый QfwfQ, — что нам еще
оставалось? Никто тогда и понятия не имел, что может существовать пространство.
И то же самое — со временем: зачем оно нам было нужно, если мы все теснились,
как сельди в бочке?
Я говорю «теснились, как сельди в бочке» только ради красоты слога: на самом
деле нам и тесниться-то было негде. Каждая точка каждого из нас совпадала с
каждой точкой всех прочих, потому что, ведь, мы все находились в одной-единственной
точке. Мы даже не испытывали от этого никаких неудобств — физических, разумеется,
а не нравственных, потому что, все-таки, было досадно, что, например, такой
противный тип, как синьор Pbert Pberd, постоянно путается у тебя под ногами.
Сколько нас было? Я никогда не мог даже приблизительно представить себе это.
Чтобы нас можно было сосчитать, нам необходимо было бы хоть немного отодвинуться
друг от друга, а мы все сгрудились в одной точке. Может показаться, что из-за
этого мы делались особенно общительными; но все обстояло как раз наоборот: в
иные времена соседи ходят друг к другу с визитами, мы же, именно потому, что
все были слишком близкими соседями, даже не здоровались.
Круг знакомых у каждого из нас был узок. Я помню прежде всего синьору Ph(i)nko
и ее друга синьора XucaeuX, затем семейство переселенцев — неких Z'zu и уже
упомянутого синьора Pbert Pberd.
Там была еще уборщица — «Прислуга за все», как ее называли, единственная на
весь космос, тогда еще, впрочем, совсем крохотный. Говоря откровенно, ей целыми
днями нечего было делать — даже пыль вытирать не приходилось, потому что в точечное
пространство не может проникнуть ни одна пылинка; и уборщица убивала время,
сплетничая и жалуясь на жизнь.
Даже тех, кого я назвал вам, было слишком много для такой тесноты; а нужно учесть
еще, сколько всякой всячины там было нагромождено: штабелями в разобранном виде
у нас лежало все, что потом послужило строительным материалом для Вселенной.
Мы даже не могли разобраться, что пойдет потом на нужды астрономии (скажем,
для туманности Андромеды), что — на нужды географии (например, для Вогез), или
химии (для разных изотопов, предположим).
А кроме того, мы на каждом шагу натыкались на пожитки соседей Z'zu — корзины,
раскладушки, матрацы; если бы мы не следили за этими самыми Z'zu, они под тем
предлогом, что у них большая семья, вели бы себя и вовсе так, словно, кроме
них, нет никого на всем свете: они даже хотели протянуть через всю нашу точку
веревки, чтобы сушить белье.
Впрочем, и другие были не во всем правы по отношению к этим Z'zu: взять, например,
название «переселенцы», указывавшее на то, что мы все якобы были тут раньше,
а они явились позже из другого места. Что это был общий предрассудок, незачем,
по-моему, и доказывать: тогда не существовало еще ни «раньше», ни «позже», не
имелось и других мест, чтобы из них переселяться; но все равно некоторые утверждали,
что слово «переселенцы» нужно понимать в высшем смысле, независимо от пространства
и времени.
Скажем прямо, все мы тогда отличались узостью взглядов и мелочностью. Виновата
в этом среда, которая нас сформировала. И заметьте, эти недостатки мы сохранили
навсегда, они и сейчас дают себя знать, когда мы порой встречаемся друг с другом
— на остановке автобуса, или в кино, или на международном симпозиуме зубных
врачей — и принимаемся вспоминать прежнее. Мы здороваемся — иногда кто-нибудь
первым узнает меня, иногда я кого-нибудь узнаю — и тут же начинаем расспрашивать
об остальных (даже если один из нас помнит не всех, упомянутых другим); и сразу
всплывают наружу прежние дрязги, обиды, злословие.
И так до тех пор, пока мы не вспомним синьору Ph(i)nko (а этим неизменно кончаются
все разговоры): тогда мелочные счеты отбрасываются в сторону, нас словно приподнимает
волна счастья и благодарного умиления. Синьора Ph(i)nko — единственная, кого
все помнят и все оплакивают. Куда она пропала? Я давно уже перестал ее искать;
ее грудь, ее бока, ее оранжевый капот — нет, никогда больше мы этого не увидим
ни в нашей галактике, ни в остальных.
Мне, по правде сказать, никогда не казалось особенно убедительной теория, будто
Вселенная, достигнув предела разреженности, снова сконцентрируется и вернется
в одну точку, чтобы потом все началось сначала. Однако, многие из нас только
на это и рассчитывают и строят планы на то время, когда мы снова будем все вместе.
В прошлом месяце захожу я в кафе на углу, и кого, по-вашему, я там вижу? Синьора
Pbert Pherd!
— Что поделываете хорошего? Зачем пожаловали в наши края?
Оказывается, он работает в Павии представителем какой-то фирмы пластмасс. Он
ничуть не изменился — все тот же золотой зуб и подтяжки в цветочках.
— Когда мы вернемся туда, — сказал он мне на ухо, — нужно будет позаботиться,
чтобы кое-кто теперь уже туда не попал... Вы понимаете, эти Z'zu...
Я хотел было ответить ему, что уже многие из наших говорили мне то же самое,
но только добавляли: «Вы понимаете, этот синьор Pbert Pberd...»
Чтобы не скатиться по этой наклонной плоскости, я поспешил сказать:
— А синьора Ph(i)nko? Как по-вашему, мы ее найдем?
— Да... Ее, конечно... — пробормотал он, слегка покраснев. Для нас всех надежда
вернуться в одну точку означала прежде всего надежду снова оказаться вместе
с синьорой Ph(i)nko.
Это относится и ко мне, хотя я и не верю в возвращение. И тогда в кафе, как
это случается всегда, мы начали с умилением вспоминать о ней; перед этими воспоминаниями
отступила даже моя неприязнь к синьору Pbert Pberd.
Секрет обаяния синьоры Ph(i)nko заключался в том, что мы не ревновали ее друг
к другу. И даже не сплетничали о ней, хотя все знали, что она была, как говорится,
«в близких отношениях» с синьором де XuaeauX. Но если есть всего одна-единственная
точка, то ни один из тех, кто в этой точке находится, не может быть ни ближе,
ни дальше, и значит, мы все были с ней «в близких отношениях». Если бы дело
шло о какой-нибудь другой женщине, то трудно даже представить, что говорили
бы у нее за спиной.
Уборщица первая готова была пустить любую сплетню, да и остальные подхватили
бы ее без промедления. О семействе Z'zu, например, приходилось слышать черт
знает что: самая грязная клевета не щадила ни отца, ни мать, ни братьев, ни
сестер. А с синьорой Ph(i)nko все было наоборот: я сам был точкой и находился
в ней, и она была точкой и находилась во мне, под моей защитой, и от этого я
испытывал двойное счастье, и то же испытывали все остальные. Большей близости
и большей чистоты (ведь любая точка сама по себе непроницаема!) нельзя было
пожелать.
И она сама испытывала то же самое: мы все были в ней, а она была во всех нас,
и это доставляло ей двойную радость, и она всех нас одинаково любила.
Нам было так хорошо, что не могло не случиться что-нибудь необычайное. И в один
прекрасный миг она сказала:
— Ах, ребятки, будь тут хоть немного попросторнее, с каким удовольствием я сделала
бы вам лапшу!
Этих слов было достаточно, чтобы мы подумали о пространстве, в котором двигались
бы взад и вперед ее полные руки, раскатывая тесто скалкой, и ее пышная грудь
склонялась бы над широкой кухонной доской, и взбивались бы яйца в углублении
посреди высокой горки муки, и ее руки, до локтя белые от муки и блестящие от
масла, месили бы и месили тесто; мы подумали о пространстве, которое занимала
бы мука, и зерно, из которого смололи бы муку, и поля, на которых вырастало
бы зерно, и горы, с которых стекала бы вода, орошая поля, и пастбища, на которых
паслись бы телята, чье мясо пошло бы в бульон; о пространстве, в котором могло
бы появиться Солнце, чтобы под его лучами созревало зерно; о пространстве, в
котором сконденсировались бы облака звездных газов, чтобы из них возникло Солнце
и стало греть; о множестве разбегающихся звезд, и галактик, и галактических
скоплений, и о том, что все они необходимы, чтобы каждая галактика, каждая туманность,
каждое солнце, каждая планета держались на весу в пространстве.
И в то время, пока мы о том думали, в то время, когда синьора Ph(i)nko произносила:
«...лапшу, ах, ребятки...», — точка, в которой все мы находились, начала расширяться
и расти, достигая в поперечнике десятков световых лет, и сотен световых веков,
и миллиардов световых тысячелетий, и нас раскидало по всем углам вселенной (синьора
Pbert Pberd забросило даже в Павию), а она сама превратилась в какую-то энергию
— свет или тепло, не знаю, — та самая синьора Ph(i)nko, которая в нашем замкнутом,
мелочном мире одна оказалась способной на порыв великодушия («Ах, ребята, какой
лапшой я бы вас накормила!»), порыв всеобъемлющей любви, в один миг положивший
начало и понятию пространства, и самому пространству, и времени, и всемирному
тяготению, и управляемому тяготением миру, где могли появиться миллиарды миллиардов
солнц, и планет, и нив, и синьор Ph(i)nko, разбросанных по всем континентам
всех планет и месящих тесто перепачканными мукой и маслом руками, но где навсегда
исчезла она сама, оставив нас вечно по ней тосковать.
http://www.vokrugsveta.com/