ДЕТСКАЯ ПЛОЩАДКА

Рэй Бредбери
Еще при жизни жены мистер Чарльз Андерхил, спеша каждое утро на пригородный поезд или возвращаясь вечером домой, всегда проходил мимо детской площадки и никогда не обращал на нее внимания. Она не вызывала в нем ни неприязни, ни интереса, ибо ему вообще едва ли было известно о ее существовании.

Но вот сегодня за завтраком его сестра Кэрол, полгода назад занявшая за обеденным столом место его покойной жены, осторожно сказала:
Джимми скоро три года. Завтра я отведу его на детскую площадку.
На детскую площадку?—переспросил мистер Андерхил.

А у себя в конторе на листке блокнота записал и, чтобы не забыть, жирно подчеркнул черными чернилами: «Посмотреть детскую площадку».
В тот же вечер, едва грохот поезда замер вдали, мистер Андерхил обычным путем, через город, устремился домой, сунув под мышку свернутую в трубку свежую газету, чтобы не зачитаться дорогой и не позабыть взглянуть на детскую площадку. Таким образом, ровно в пять часов десять минут пополудни он уже стоял перед голой чугунной оградой детского парка с распахнутыми настежь воротами — стоял, остолбенев от ужаса, не веря тому, что открылось его глазам...

Казалось, и глядеть-то было не на что. Но едва он прервал свою обычную безмолвную беседу с самим собой и вернулся в окружающий мир, постепенно, словно на экране телевизора, все стало обретать отчетливые очертания.

Он услышал голоса — приглушенные, словно из-под воды доносившиеся крики и возгласы, исходившие от каких-то расплывчатых пятен, ломаных линий и теней. Потом будто кто-то нажал рычаг машины, крики с силой обрушились на него, а глаза явственно увидели то, что прежде скрывалось словно в тумане. Он увидел детей!

Они носились по лужайке, дрались, беспощадно колотили друг друга кулаками, царапались, падали, поднимались, снова бежали — все в кровоточащих или уже подживших ссадинах и царапинах. Казалось, дюжина кошек, брошенных в собачью конуру, не могла бы вопить сильнее. С почти неправдоподобной отчетливостью мистер Андерхил видел каждую ссадину, каждую подсыхающую болячку и царапину на лицах и коленях детей.

Ошеломленный, он выдержал первый шквал звуков. Когда же его глаза и уши были уже не способны воспринять что-либо, к ним на помощь пришло обоняние. Он ощутил едкий запах ртутной мази, липкого пластыря, камсрары и свинцовых примочек. Запах был настолько сильный, что он почувствовал горьковатый привкус на языке. Сквозь железные прутья решетки, тускло поблескивавшие в сумерках уходящего дня, потянуло запахом йодистой настойки. Дети, как одержимые, метались по лужайке, налетали друг на друга, набивая синяки и шишки, оступались, падали — и все это с какой-то непонятной, необъяснимой жестокостью.

Свет на площадке был какой-то странный, слепяще-резкий — или, может быть, мистеру Андерхилу так показалось? — а фигурки детей отбрасывали сразу четыре тени: одну темную, почти черную, и три слабые серые полутени. Поэтому почти невозможно было сказать, в каком направлении мчатся эти маленькие стремительные фигурки, чтобы в конце концов на всем бегу врезаться во что-нибудь.

Да, этот косо падающий, слепящий глаза свет, резко обозначая контуры предметов, странно отдалял их, и от этого площадка казалась нереальной, почти недосягаемой. Может быть, виной всему была чугунная ограда, напоминающая решетку зоопарка, за которой всякое может случиться.

«Обитель боли и страданий, — подумал мистер Андерхил. — Почему дети стремятся превратить свою жизнь в ад? А это вечное стремление истязать друг друга?» Вздох облегчения вырвался из его груди. Слава богу, его детство давно и безвозвратно ушло. Нет больше щипков и колотушек, бессмысленных страстей, обманутых надежд!

Внезапно налетевший ветер вырвал из-под руки газету. Мистер Андерхил бросился за ней. Схватив ее, он поспешно отступил назад, ибо за то короткое мгновение, что он находился по ту сторону ограды, он вдруг почувствовал, как тяжело повисло на нем пальто, как велика стала шляпа, как ремень, поддерживающий брюки, сделался слишком просторен, а ботинки сваливаются с ног.

Ему показалось, что он маленький мальчик, нарядившийся в платье своего отца и вздумавший поиграть в почтенного бизнесмена. За его спиной грозно возвышались ворота парка, серое низкое небо давило свинцовой тяжестью, в лицо дул ветер, напоминавший дыхание зверя, отдававший запахом йода. Вдруг мистер Андерхил споткнулся и чуть не упал.

Выскочив за ограду, он остановился и облегченно вздохнул, словно человек, вырвавшийся из леденящих объятий океана и еще не вполне пришедший в себя от смертельного испуга.
Хэлло, Чарли!
Мистер Андерхил круто обернулся. На самой верхушке металлической спусковой горки сидел мальчик лет девяти и приветственно махал рукой.
Хэлло, Чарли!

Мистер Чарльз Андерхил машинально махнул ему в ответ. «Однако я совсем не знаю его, — тут же подумал он. — Почему он зовет меня Чарли?»
В серых сумерках незнакомый малыш продолжал улыбаться ему, пока вдруг вопящая орава детей не столкнула его вниз и с визгом и гиканьем не увлекла с собой. Ошеломленный Андерхил стоял и смотрел. Площадка казалась огромной фабрикой боли и страданий. Простояв у ограды даже целых полчаса, вы не нашли бы здесь ни одного детского лица, которое не было бы искажено гримасой вопля, не побагровело бы от злобы, не побелело бы от страха. Да, это было именно так.

Кто сказал, что детство — самая счастливая пора в жизни человека? Нет, это — самая страшная, самая жестокая пора варварства, когда даже полиция бессильна защитить вас, а ваши родители слишком заняты собой и своим недосягаемым и непонятным для вас миром. Будь это в его власти — мистер Андерхил коснулся рукой холодных прутьев решетки, — он повесил бы здесь только одну надпись: «Юные торквемады»*.

Но кто же тот мальчик, окликнувший его? Отдаленно он кого-то напоминал, какого-то старого друга или знакомого. Должно быть, он сын преуспевающего бизнесмена, благополучно нажившего на склоне лет язву желудка.
«Так, значит, вот где будет играть мой Джимми», — подумал мистер Андерхил.


В передней, повесив шляпу и, как обычно, рассеянно взглянув в мутное зеркало на свое вытянутое и расплывчатое отражение, мистер Андерхил вдруг почувствовал озноб и усталость, и, когда навстречу ему вышла сестра, а за ней, мягко ступая ножками, бесшумно, словно мышонок, выбежал Джимми, мистер Андерхил был менее приветлив с ними, чем обычно. Сынишка как всегда забрался к нему на плечи и начал свою любимую игру в «короля гор». А мистер Андерхил, сосредоточенно глядя на кончик сигары, которую никак не мог раскурить, откашлялся и сказал:

Я думал о детской площадке, Кэрол.
Завтра я отведу туда Джима.

— Отведешь Джима? На площадку? Ты действительно решила?

Все возмутилось в нем при этой мысли. Воспоминания о площадке — даже все ее запахи — были слишком свежи в его памяти! Царапины, ссадины, разбитые носы... Там, как в кабинете зубного врача, самый воздух напоен болью и страхом. А этот ужасный топот множества бегущих ног, а копошащиеся в пыли дети — и ведь он всего лишь какую-то секунду пробыл там, погнавшись за унесенной ветром газетой! Как испугало, потрясло его все это!

— Ты против того, чтобы я отвела его туда?
— Да ты-то видела эту площадку? — И мистер Андерхил вдруг в замешательстве умолк. — Черт возьми, Кэрол, я хотел сказать, видела ли ты детей, что играют на ней? Да ведь это же банда живодеров!
— Это все — дети из приличных семей.
— Но они толкаются и дерутся, как настоящие гестаповцы!— промолвил Андерхил. — Это все равно что отвести Джима на мельницу и сунуть головой в жернова. При одной только мысли, что Джим должен играть на этой живодерне, у меня кровь стынет в жилах!
— Ты прекрасно знаешь, что это — самая приличная детская площадка поблизости.
— Мне безразлично, какая она. Я знаю, что никаких других игрушек, кроме палок, биток и духовых ружей, я там не видел. К концу первого же дня от Джима останутся рожки да ножки. Он будет изжарен живьем, как новогодний поросенок!
— Ты преувеличиваешь.
— Нисколько, я говорю совершенно серьезно.
— Но не можешь же ты лишить Джимми его детства. Он должен пройти через это. Ну и что же, если его немножко поколотят и он сам поколотит других. Ведь это же мальчишки! Они все таковы.
— Мне не нравятся такие мальчишки.
— Но ведь это — самая счастливая пора их детства!
— Чепуха. Когда-то я с тоской и сожалением вспоминал о детстве. Но теперь я вижу, что был сентиментальным дураком. Этот сумасшедший визг и беготня, напоминающие кошмарный сон, и возвращение домой, когда ты весь с головы до ног пропитан страхом. Если бы мне только удалось уберечь Джима от этого!
— Неразумно и, слава богу, невозможно.
— Говорю тебе, что я и близко не подпущу его туда. Пусть лучше растет отшельником.
— Чарли!..
— Да, да! Посмотрела бы ты на этих маленьких зверей! Джим — мой сын, не так ли? Он мой сын, а не твой, запомни! — Мистер Андерхил чувствовал, как хрупкие слабенькие ножки сына обхватывают его шею, а нежные пальчики копошатся в его волосах. — Я не отдам его на эту живодерню.
— В таком случае ему придется пройти через это в школе. Лучше пусть привыкает сейчас, пока ему всего три года.
— Я уже думал об этом, — мистер Андерхил крепко сжал ножки сына, свисающие с его плеч, как две толстенькие теплые колбаски. — Я, возможно, даже пойду на то, чтобы взять для Джима частного репетитора...
— Чарльз!..

Они обедали молча. После обеда сестра ушла в кухню мыть посуду, а мистер Андерхил, взяв сына, пошел погулять.
Путь их лежал мимо детской площадки, освещенной теперь мутным светом вечерних фонарей. Был прохладный сентябрьский вечер, один из тех, когда в воздухе уже чувствуется сухой пряный запах осени. Еще неделя — и дети будут собраны в школы, словно сухая листва с полей, чтобы запылать там новым, ярким пламенем, и всю их шумную энергию постараются тогда направить на более разумные цели. Однако и после школы они будут приходить сюда, чтобы снова, как одержимые, носиться по площадке, словно метательные снаряды, пущенные невидимой рукой, будут натыкаться друг на друга и взрываться, и каждое такое миниатюрное сражение будет оставлять после себя след,боли и страданий.

— Хочу туда, — вдруг промолвил маленький Джимми, уткнувшись лицом в ограду парка, глядя, как не успевшие еще разойтись по домам дети в бешеном беге сталкиваются друг с другом и разлетаются прочь.
— Нет, Джим, нет, ты не хочешь туда!
— Хочу играть, — упрямо повторил Джим, и глазенки его засверкали, когда он увидел, как большой мальчик ударил мальчика поменьше, а тот в свою очередь дал пинка совсем крошечному малышу.
— Папа, хочу играть!.. — Идем, Джим. Ты никогда не будешь там, пока в моих силах помешать этому! — И мистер Андерхил еще крепче сжал ручонку сына.
— Хочу играть! — уже захныкал Джимми. Глаза его наполнились слезами и стали похожи на мокрые мутные пятна, а лицо покраснело и искривилось гримасой плача.

Услышав плач, дети за оградой остановились, и лица их повернулись к отцу и сыну. Ужасное чувство охватило мистера Андерхила. Ему показалось, что он у решетки вольера, а за ней — острые хищные морды лис, оторвавшихся на секунду от лежащего перед ними пушистого и беспомощного тельца растерзанного зайчонка: злобный блеск зелено-желтых глаз, острые хищные морды, растерзанные вороты рубах и огрубевшая кожа рук, покрытых не поджившими еще ссадинами, следами недавних драк.

Он слышал дыхание, пахнущее лакричными леденцами и мятой и еще чем-то приторно-сладким, от чего тошнота подкатывала к горлу. А над всем этим тяжкой завесой висел запах горчичных припарок — словно кто-то страдающий простудой слишком рано поднялся с постели — и густой запах камфарного спирта, смешанный с запахом пота.

Все эти отвратительные, гнетущие запахи грифельной доски, мела, мокрой губки, существующие в действительности или воображаемые, на мгновение воскресили давно забытые воспоминания. Рты детей были набиты леденцами, а из хищно раздувающихся ноздрей их сопящих носов текла отвратительная зеленовато-желтая жидкость. Боже мой, боже мой!

Дети увидели Джима. Новичок! Они молча разглядывали его, а, когда он захныкал громче и мистер Андерхил был вынужден насильно оторвать его от решетки и упирающегося, ставшего тяжелым, как куль с песком, потащить за собой, дети молча проводили их взглядом. Андерхилу вдруг захотелось обернуться, пригрозить им кулаком, закричать: — Вам не заполучить моего Джима, нет, ни за что!

Вдруг снова как нельзя некстати раздался голос незнакомого мальчугана, сидевшего на горке, так высоко, что в сумерках он был почти неразличим, — мальчугана, в котором Андерхилу снова почудилось что-то знакомое. Приветливо махнув рукой, мальчик крикнул:

— Хэлло, Чарли!..
Андерхил остановился, притих и маленький Джим.
— До скорого свидания, Чарли!..
Лицо мальчика внезапно напомнило Андерхилу Томаса Маршалла, его прежнего сослуживца. Он жил всего лишь в одном квартале от Андерхила, но не виделись они уже несколько лет.
— До скорого свидания, Чарли!
«До скорого свидания? До скорого? Что за чушь говорит этот мальчишка!»
— А я тебя знаю, Чарли! — снова крикнул мальчик. — Хэлло!
— Что?! — мистер Андерхил даже поперхнулся от неожиданности.
— До завтрашнего вечера, Чарли. Э-эй! — и мальчик ринулся вниз. Вот он уже на земле, у подножия горки, с лицом белым как мел, а через него, падая и кувыркаясь, стремглав летят другие.
Ошеломленный мистер Андерхил замер на месте. Но маленький Джим снова захныкал, и мистер Андерхил, таща за руку упирающегося сына, провожаемый немигающими взглядами лисьих морд, устремленными через решетку, поспешил домой, остро чувствуя в воздухе холодок осени.


На следующий день, пораньше закончив дела в конторе, мистер Андерхил с трехчасовым поездом вернулся домой. В три двадцать семь он был уже в Грин-Тауне и вполне мог позволить себе насладиться теплом последних коротких и неярких лучей осеннего солнца. «Странно, как в один прекрасный день вдруг наступает осень, — думал он. — Вчера еще было лето, а сегодня ты уже в этом не уверен.

То ли изменилось что-то в воздухе, то ли иным стало благоухание полей? Или просто старость, засевшая в костях, в один прекрасный вечер проникает в кровь, а потом и в сердце, и ты чувствуешь ее холодящее дыхание. Вот и еще год, еще один год, ушедший безвозвратно. Не это ли?»

Он шел мимо детской площадки и думал о будущем. Кажется, ни в одно время года человек не строит столько планов, как осенью. Должно быть, причиной этому — вид умирающей природы. Человек и сам начинает думать о смерти и невольно припоминает все, чего не успел еще сделать. Итак, решено. Джиму нужен репетитор. Его сын не должен попасть в одну из этих ужасных школ. Правда, это отразится на его скромных сбережениях, но зато ничто не омрачит детства Джима.

Они с сестрой сами будут подбирать ему друзей. Задиры, драчуны, лишь только они посмеют коснуться Джима, будут немедленно изгнаны прочь... А чго касается детской площадки, то, разумеется, о ней не может быть и речи.

— Здравствуй, Чарльз.
Мистер Андерхил быстро поднял голову. У чугунных ворот детской площадки стояла его сестра Кэрол. Она назвала его Чарльз вместо обычного Чарли — и он сразу заметил это. Значит, вчерашняя размолвка не была еще забыта.
— Почему ты здесь, Кэрол?
Она виновато покраснела и бросила взгляд за решетку парка.
— Нет, не может быть!... — воскликнул мистер Андерхил, и его встревоженный, ищущий взгляд остановился на ораве дерущихся, куда-то мчащихся, визжащих детей. — Ты хочешь сказать, что...
Сестра посмотрела на него с еле заметным любопытством и кивнула головой.
— Я думала, что если отведу его пораньше...
— ...то, вернувшись в обычное время, я ничего не узнаю об этом? Ты это хотела сказать, да? Да, она именно это хотела сказать.
— Боже мой, Кэрол, где же он?
— Я сама только что пришла посмотреть, как он себя здесь чувствует.
— Неужели ты бросила его здесь одного? На весь день!..
— Нет, всего на несколько минут, пока я делала покупки...
— Ты оставила его здесь? Боже милосердный! — Андерхил схватил ее за руку. — Идем! Надо немедленно же забрать его отсюда.

Они оба посмотрели туда, где за оградой, словно преследуемые кем-то, носились мальчишки, девчонки отчаянно царапались и хлестали друг друга по щекам, а от одной из кучек ссорящейся и дерущейся детворы вдруг отделилась маленькая фигурка и понеслась куда-то, сшибая всех на пути.

— Он там, среди них, я знаю! — воскликнул в отчаянии мистер Андерхил, и в то же мгновение они увидели Джима. С воплем и плачем он мчался через лужайку, преследуемый несколькими сорванцами. Вот он упал, поднялся, снова упал, не переставая издавать дикие вопли, а его преследователи хладнокровно обстреливали его из духовых ружей.
— Я заткну эти проклятые ружья им в глотки! — разъярился мистер Андерхил. — Сюда, Джим! Сюда.

Джим устремился к воротам, на голос отца, и тот подхватил его на лету, словно брошенный кем-то узел с мокрой и грязной одеждой. У мальчика текла кровь из носа, штанишки были изодраны в клочья, и весь он с головы до ног был измазан грязью.

— Вот тебе твоя площадка! — сказал мистер Андерхил сестре и, опустившись на колени, прижал к себе сына. — Вот твои милые невинные малютки из хороших семей. Да это же настоящие маленькие фашисты! Если я еще раз увижу своего сына здесь, скандала не миновать! Идем, Джим. А вы, маленькие ублюдки, марш отсюда! — прикрикнул он на детей.

— Мы ничего не сделали, — хором ответили дети.
— Боже мой, куда мы идем! — патетически воскликнул мистер Андерхил.
— Хэлло, Чарли! — вдруг снова услышал он знакомый голос. Опять этот мальчишка! Он отделился от группы детей и, улыбаясь, небрежно помахал мистеру Андерхилу рукой.
— Кто это ? — спросила Кэрол.
— Откуда я, черт побери, знаю! — в сердцах воскликнул мистер Андерхил.
— До свидания, Чарли. До скорого свидания, — крикнул мальчик и исчез.
Подхватив сына на руки и взяв за локоть сестру, мистер Андерхил направился домой.
— Отпусти мой локоть, — промолвила Кэрол.


Ложась спать, мистер Андерхил буквально дрожал от гнева. Чтобы успокоиться, он выпил кофе, но это не помогло. Он готов был размозжить головы этим отвратительным сорванцам; да, да, именно отвратительным, с дьявольски хищными лисьими мордами. Сколько хитрости, злобы, коварства, бессердечия запечатлелось на них! Во имя всего прекрасного, что существует еще на свете, — кто оно, это новое поколение?

Банда головорезов, висельников, громил, молодая поросль кровожадных кретинов и истязателей, в кровь которых уже проник страшный яд безнадзорности? Мистер Андерхил беспокойно ворочался в постели. Наконец он встал и закурил папиросу. Но и это не помогало. Вернувшись домой, они с Кэрол сильно поссорились. Они некрасиво кричали друг на друга, подобно павлинам, дерущимся в прериях, где приличия и условности были бы смешной и нелепой причудой. Теперь ему было стыдно за свою невыдержанность.

Нельзя отвечать грубостью на грубость, если ты настоящий джентльмен. Он хотел спокойно поговорить с ней, но Кэрол не дала ему. Черт возьми! Она решила сунуть мальчишку в эту чудовищную машину, чтобы она раздавила его. Она хотела, чтобы поскорее поставили на нем штамп, номер, чтобы побои и пинки сопровождали его от детской площадки и детского сада до самых дверей школы и университета, а потом даже и там. Если Джиму повезет, то в университете истязание и жестокость примут более утонченные формы, не будет крови и слюны, они останутся по ту сторону детства, и у Джима к годам его зрелости появится бог весть какой взгляд на жизнь, может, он сам захочет стать волком среди волков, псом среди псов, дьяволом среди дьяволов.

Однако зла в мире слишком много и без этого, больше, чем следует. Мысль о десяти-пятнадцати годах мучений, которые предстоит перенести Джиму, заставила мистера Андерхила содрогнуться. Он чувствовал, как хлещут, жгут, молотят кулаками его собственное тело, как выворачивают суставы, как избивают и терзают его. Он содрогался, он чувствовал себя медузой, брошенной в камнедробилку. Джим не выдержит этого, он слишком хрупок, он слишком слаб!

Все эти мысли лихорадочно проносились в голове мистера Андерхила, пока он шагал по комнатам спящего дома. Он думал о себе, о сыне, о детской площадке и о том гнетущем чувстве страха, которое не покидало его. Казалось, не было вопроса, который он не задал бы себе мысленно, не переворошил бы и не обдумал.

Какие из его страхов являются результатом его одиночества и смерти Энн? Какие можно назвать собственными причудами и желаниями, а какие — реальной действительностью, тем, что есть, что существует на детской площадке, и в этих детях, которых он там видел? Что здесь разумно, а что — плод встревоженного страхом мозга? Мысленно он бросал крохотные гирьки на чашу весов и смотрел, как вздрагивает стрелка, качается, замирает, снова колеблется, в одну, в другую сторону — между ночью и рассветом, между светом и тьмой, рассудком и безумием. Он не должен так крепко держаться за сына, он должен отпустить его.

Но, когда он глядел в глазенки Джима, он видел в них Энн: это ее глаза, ее губы, легкое трепетание ноздрей при каждом вздохе, биение ее крови под тонкой прозрачной кожей. «Я имею право бояться за Джима, — думал он. — Я имею полное право. Если у вас было два драгоценных фарфоровых сосуда и один из них разбился, а другой уцелел, он, единственный, еще у вас в руках, разве можно не испытывать постоянной тревоги, страха, беспокойства, что и его не станет? Разве можно оставаться спокойным и равнодушным? Нет, — думал он, — медленно меряя шагами коридоры дома, — нет, я могу испытывать только страх, страх и ничего больше».

— Что ты бродишь ночью по дому? — раздался голос сестры, когда он проходил мимо открытых дверей ее спальни. — Не надо быть таким ребенком, Чарли. Мне очень жаль, если я кажусь тебе бессердечной и холодной. Но ты должен отказаться от своих предубеждений. Джим не может остаться вне школы. Если бы была жива Энн, она обязательно послала бы его в школу. Завтра он снова пойдет на детскую площадку. Он должен ходить туда, пока не научится твердо стоять на ногах, пока дети не привыкнут к нему. Тогда они перестанут трогать его.

Андерхил ничего не ответил. Он бесшумно оделся в темноте, спустился вниз и открыл дверь на улицу. Было без пяти двенадцать. Он быстро зашагал по тротуару, в тени высоких вязов, дубов и кленов, стараясь ходьбой умерить душивший его гнев. Он знал, что Кэрол права. Это — твой мир, ты в нем живешь, и ты должен принимать его таким, каков он есть. Но в этом-то и было самое ужасное. Ведь он уже прошел через это, он хорошо знал, что такое очутиться в клетке со львами.

Воспоминания о собственном детстве терзали его все эти часы, воспоминания о поре страха и жестокости. Сама мысль, что Джиму предстоят годы подобных испытаний, Джиму, который не по своей вине был таким слабым и нежным ребенком с хрупкими косточками и бледным личиком, была страшна. Конечно, все будут обижать его, все будут его преследовать.

У детской площадки, все еще освещенной светом большого висячего фонаря, он остановился. Ворота на ночь запирались, но этот единственный фонарь горел здесь до двенадцати ночи. С каким наслаждением он стер бы с лица земли это проклятое место, разбил бы в куски чугунную ограду, уничтожил бы все эти ужасные спусковые горки и сказал бы детям: «Идите домой! Играйте дома, в своих дворах, но не здесь!»

Какое коварное, жестокое, холодное место эта площадка! Никто не знал, где живут дети, играющие на ней. Мальчик, выбивший тебе зубы, кто он? Никто не знает. Где он живет? Никто не знает. Как найти его? Никто не знает. В любой день ты можешь прийти сюда, избить до полусмерти любого малыша и убежать, а на другой день пойти на другую площадку и проделать то же самое. Никто не будет разыскивать тебя.

Ты можешь ходить с площадки на площадку и везде давать волю своим преступным наклонностям — и все безнаказанно, никто не запомнит тебя, ибо никто никогда тебя и не знал. Через месяц ты снова сможешь вернуться на первую из них, и тот малыш, которому ты выбил зубы, будет там, и, если он узнает тебя, ты сможешь все отрицать: «Нет, это не я. Это, должно быть, кто-то другой. Я пришел сюда впервые. Нет, нет, это не я». А когда малыщ отвернется, ты можешь снова дать ему пинка и убежать, петляя по безымянным улицам, и снова остаться неизвестным.

«Что делать, как помочь?» — думал мистер Андерхил. Сестра была более чем великодушна. Джиму она отдавала все свое время, она была очень добра с ним. За этот год она отдала ему весь запас своей неистраченной любви и нежности, которую могла бы подарить собственным детям. Я не могу все время ссориться с ней, не могу просить ее покинуть мой дом. Может, уехать в деревню? Нет, это невозможно. Для этого нужны деньги. Но оставить Джима здесь я тоже не могу.

— Здравствуй, Чарли, — произнес чей-то тихий голос.
Андерхил резко обернулся. За оградой детского парка прямо на земле сидел серьезный девятилетний мальчуган и рисовал пальцем квадратики в прохладной пыли. Он даже не поднял головы и не посмотрел на Андерхила. Он просто сказал: «Здравствуй, Чарли», — спокойно пребывая в этом зловещем мире по ту сторону железной ограды.

— Откуда ты знаешь мое имя? — спросил мистер Андерхил.
— Знаю. — Мальчик улыбнулся и поудобнее скрестил под собой ноги. — Вас что-то мучает.
— Почему ты сидишь здесь? Уже поздно.
Кто ты?
— Меня зовут Маршалл.
— Ну, конечно же! Ты Томми Маршалл, сын Томаса Маршалла. Мне сразу показалось, что я тебя знаю.
— Еще бы. — Мальчик тихо засмеялся.
— Как поживает твой отец, Томми?
— А вы давно виделись с ним, сэр?
— Я видел его месяца два назад мельком на улице.
— Как он выглядит?
— Что ты сказал? — удивился мистер Андерхил.
— Как выглядит мистер Маршалл? — повторил свой вопрос мальчик. Было что-то странное в том, как он избегал произносить слово «отец».
— По-моему, неплохо. Но почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Надеюсь, он счастлив, — промолвил мальчик. Мистер Андерхил смотрел на руки и колени мальчугана, покрытые ссадинами и царапинами.
— Разве ты не собираешься домой, Томми?
— Я убежал из дому, чтобы повидаться с вами. Я знал, что вы придете сюда. Вам страшно, мистер Андерхил.
От неожиданности мистер Андерхил не нашелся, что ответить.
— Да, эти маленькие чудовища, — наконец промолвил он.
— Возможно, я смогу помочь вам. — Мальчик нарисовал в пыли треугольник.
Мистеру Андерхилу это показалось почти забавным.
— Каким образом?
— Ведь вы сделали бы все для Джима, не так ли? Даже согласились бы поменяться с ним местами, если бы могли?
Мистер Андерхил, онемев от изумления, торопливо кивнул головой.
— Тогда приходите сюда завтра, ровно в четыре пополудни. Я смогу помочь вам.
— Помочь? Как можешь ты помочь мне?
— Сейчас я вам этого не скажу, — ответил мальчуган. — Но речь будет идти о детской площадке. О любом месте, похожем на это, где правит зло. Ведь вы сами это чувствуете, не так ли?

Ласковый теплый ветерок пролетел над пустынной лужайкой, освещенной светом единственного фонаря. Андерхил вздрогнул. Да, даже сейчас в ней было что-то зловещее. Площадка служила злу.

— Неужели все площадки похожи на эту?
— Почти все. Во всяком случае, большинство. Но, может быть, эта — единственная в своем роде. А может, и нет. Может, все зависит от того, как смотреть на нее. Вещи таковы, какими мы хотим их видеть, Чарли. Ведь очень многие считают, что это — прекрасная площадка, и они по-своему правы. Мне только хочется вам сказать, что Том Маршалл тоже пережил это. Он тоже боялся за своего сынишку Томми, думал об этой площадке и детях, игравших на ней. Он тоже хотел уберечь своего Томми от зла и страданий.

От этой странной манеры мальчика говорить о людях так, словно они были где-то очень далеко, мистеру Андерхилу стало не по себе.
— Вот мы и договорились, — сказал мальчик.
— Договорились? С кем же?
— Я думаю, с детской площадкой или с тем, кому она принадлежит.
— Кому же она принадлежит, кто ее владелец?
— Я никогда не видел его. Вон там, в конце площадки, за эстрадой, есть контора. Свет горит в ней всю ночь. Какой-то странный, синеватый, очень яркий свет. В конторе — совершенно пустой стол и стул, на котором никто никогда не сидел. На табличке надпись: «Управляющий». Но никто никогда не видел его.
— Но должен же он быть где-нибудь здесь, поблизости?
— Да, должен, — ответил мальчик. — Иначе ни я, ни кто другой не смогли бы попасть сюда.
— Странно ты рассуждаешь, словно взрослый. Мальчик был заметно польщен.
— Хотите знать, кто я на самом деле? Ведь я не Томми. Я — Том Маршалл, его отец.

В этот поздний час, освещенный светом одинокого недосягаемого фонаря, мальчик неподвижно сидел в пыли, и ночной ветерок легонько трепал ворот его рубашки и поднимал с земли прохладную пыль.

— Да, я Том Маршалл, отец. Я знаю, вам трудно поверить, но это так. Я тоже боялся за Томми, боялся, как боитесь вы за своего Джима. Поэтому я согласился на эту сделку с детской площадкой. О, я здесь не один такой. Если вы повнимательнее вглядитесь в лица играющих детей, по выражению глаз вы сразу же найдете таких, как я. Вы тут же отличите нас от настоящих детей.
Андерхил растерянно смотрел на мальчика.

— Тебе пора спать, Томми.
— Ведь вам хочется поверить. Вам хочется, чтобы это было правдой. Я прочел это в ваших глазах в первый же день, когда вы подошли к этой ограде. Ведь если бы вы могли поменяться местами с Джимом, вы, не задумываясь,
сделали бы это. Вы хотите спасти его от такого детства, хотите, чтобы он уже был взрослым и все это было у него позади.
— Каждый отец желает счастья своему сыну.
— А вы особенно. Ведь вы уже сейчас чувствуете каждый удар и пинок, который предстоит испытать Джиму. Ладно, приходите завтра. Вы тоже сможете договориться.
— Поменяться местами с Джимом?
Какая нелепая, неправдоподобная и вместе с тем странно успокаивающая мысль!
— Что надо сделать для этого?
— Только твердо решить.
Свой следующий вопрос мистер Андерхил постарался задать как можно более безразличным тоном, так, чтобы он походил скорее на шутку, хотя в душе его уже поднималось негодование.
— Сколько это будет стоить?
— Ничего. Вам только надо приходить сюда и играть на этой площадке.
— Весь день?
— И, разумеется, ходить в школу.
— И снова расти?
— Да, и снова расти. Приходите завтра в четыре.
— Я в это время занят в конторе.
— Итак, до завтра, — сказал мальчик.
— Ты бы лучше шел спать, Томми.
— Меня зовут Том Маршалл, — ответил мальчик, продолжая сидеть в пыли.
Фонарь над детской площадкой погас.


За завтраком мистер Андерхил и его сестра молчали. Он имел привычку звонить домой из конторы и болтать с сестрой о разных пустяках, но сегодня он не сделал этого. Однако в половине второго, после ленча, во время которого он почти не притронулся к еде, он позвонил домой. Услышав голос Кэрол, он тут же положил трубку. Но через пять минут снова снял ее и набрал номер.

— Это ты звонил, Чарли?
— Да, я, — ответил он.
— Мне показалось, что я слышу твое дыхание, а потом ты почему-то положил трубку. Ты что-то хотел сказать, дорогой?
Кэрол снова вела себя благоразумно.
— Нет, я просто так.
— Эти два дня были просто ужасны, Чарли, не правда ли? Надеюсь, ты догадываешься, о чем я говорю. Джим должен ходить на эту площадку, он должен получить свою порцию пинков и побоев.
— Да, свою порцию пинков и побоев. Он снова увидел кровь, хищные лисьи морды и пушистое тельце зайчонка.
— Он должен уметь постоять за себя, — продолжала Кэрол, — и, если нужно, должен уметь дать сдачи.
— Уметь дать сдачи, — машинально повторял мистер Андерхил.
— Я так и знала, что ты одумаешься.
— Да, одумаюсь, — повторял он. — Да, да, ты права. Иного выхода нет. Он должен быть принесен в жертву.
— Чарли, какие странные слова ты говоришь! Мистер Андерхил откашлялся.
— Итак, решено.
— Да.
«Интересно, как все это произойдет», — думал он.
— Ну, а в остальном дома все в порядке? —спросил он в трубку.
Он думал о квадратах и треугольниках, которые чертил в пыли мальчик, чье лицо было странно знакомо, хотя он так и не смог разглядеть его как следует.
— Да, — ответила сестра.
— Я только что подумал, Кэрол, — вдруг сказал он.
— Что, милый?
— Я приеду сегодня в три, — он произносил слова медленно, словно человек, который еле перевел дыхание после сокрушительного удара в живот. — Мы втроем, ты, я и Джим, пройдемся немного. — Он закрыл глаза.
— Чудесно, милый!
— Пройдемся вместе до детской площадки, — добавил он и повесил трубку.


Была уже настоящая осень, с резкими ветрами и холодком. За ночь деревья расцветились огнями осенних красок и начали терять листву. Сухие листья кружились над головой мистера Андерхила, когда он подходил к детской площадке, где, укрывшись от ветра, его уже ждали Кэрол и маленький Джим.

— Хэлло. — Брат и сестра обменялись приветствиями и поцеловались. — А вот и папа, Джим.

Они улыбались, но мистер Андерхил чувствовал, как цепенеет его душа от леденящего страха.
Было почти четыре часа. Он взглянул на серое небо, ежеминутно угрожавшее дождем, похожее на застывшую лаву и пепел, дышавшее в лицо холодным ветром. Когда они пошли, мистер Андерхил крепко прижал к себе локоть сестры.

— Странно, как ты внимателен сегодня, Чарли, — улыбнувшись, заметила она.
— Да, да, странно, — ответил он, думая совсем о другом. Вот и ворота детской площадки.
— Хэлло, Чарли! Хи-и-э! — Высоко на верхушке чудовищной горки стоял маленький Маршалл и махал им рукой, но лицо его было серьезно.
— Подожди меня здесь, Кэрол, — сказал мистер Андерхил. — Я скоро вернусь. Я только отведу туда Джимми.
— Хорошо, я подожду. Он сжал ручонку сына.
— Идем, Джим. Держись крепко за папу.

По твердым бетонным ступеням они спустились вниз, на площадку, и остановились в пыли. Вот они, гигантские квадраты, чудовищные «классики», непонятные цифры, треугольники, овалы, нарисованные детьми в этой серой неправдоподобной пыли.
Налетевший порыв ветра заставил мистера Андерхила вздрогнуть и еще крепче сжать ладошку сына, затем ом обернулся и посмотрел на сестру.

— Прощай, — сказал он, ибо уже верил в то, что должно случиться. Он был на ней, на этой детской площадке, ибо так надо было, и он знал, что это к лучшему. Ради Джима он готов был теперь на все. Готов на все в этом ужасном мире. А сестра лишь засмеялась в ответ.
— Что гы, Чарли, глупый!

А потом они с Джимом побежали по дну каменного моря, которое гнало, толкало, бросало их вперед. Вот слышно, как закричал Джим: «Папа! Папа!» Дети бросились к нему, мальчик на спусковой горке что-то кричал, и гигантские «классики» кружились перед глазами. Безотчетный страх сковал тело мистера Андерхила, но он уже знал, что ему нужно сделать, что ему обязательно, непременно нужно сделать.
В дальнем конце площадки в воздухе летал футбольный мяч, со свистом проносились бейсбольные мячи, хлопали битки, мелькали кулаки. Дверь конторы была широко открыта, стол пуст, на стуле — никого, а под потолком горела одинокая лампочка.

Андерхил споткнулся, зажмурил глаза и, издав вопль, упал на землю. Тело сжалось от острой боли, странные слова слетали с губ, все кружилось перед глазами.

— Ну, вот и ты, Джим, — произнес чей-то голос.

Зажмурив глаза, визжа и вопя, мистер Андерхпл взбирался по высокой металлической лестнице; в горле першило от крика.
Открыв глаза, он увидел, что сидит на самой верхушке гигантской, отливающей свинцовой голубизной спусковой горки высотой не менее чем в десять тысяч футов, а сзади на него напирают другие дети. Они толкают и бьют его, требуя, чтобы он спускался вниз, спускался вниз!
Он посмотрел вниз и далеко в конце площадки' увидел человека в черном пальто. А у ворот стояла женщина и махала рукой. Потом мужчина и женщина стояли рядом и смотрели на него, махали ему руками и кричали:

— Не скучай, Джим, не скучай!
Он закричал и, все поняв, в ужасе посмотрел на своп маленькие худые ручонки, а потом на далекую землю вниз. Он чувствовал, как из носа течет кровь. Вдруг рядом очутился этот мальчишка, Маршалл.

— Хи-э! — крикнул он и изо всех сил пнул его кулаком в зубы. — Всего каких-нибудь двенадцать лет, пустяки! — крикнул он, заглушая рев площадки.
— Двенадцать лет! — подумал мистер Андерхил, чувствуя себя в западне. У детей — свое чувство времени. Для них год равен десяти. Нет, перед ним не двенадцать лет детства, а целое столетие, столетие этого кошмара!
— Эй, ты, спускайся вниз!

Сзади его обдавали запахами горчичных припарок и скипидарной мази, земляных орехов и жевательной резинки, запахами чернил, бечевы для бумажного змея, борного мыла, тыквенных масок, оставшихся от праздника «всех святых», и масок из папье-маше, запахами подсыхающих ссадин и болячек; его били, щипали и толкали вниз.

Кулаки поднимались и опускались, он видел злые лисьи морды, а внизу у ограды стояли мужчина и женщина и махали ему рукой. Он закричал, он закрыл лицо руками, он чувствовал, как сочится из носа кровь. Его подталкивали все ближе и ближе к краю пропасти, за которой была бесконечность, было ничто.

Головой вперед, со скрежетом и свистом он ринулся вниз, а вслед за ним понеслись десятки тысяч чудовищ. За минуту до того, как он шлепнулся о землю, врезался в гущу барахтающихся тел, в голове его пронеслась, не задерживаясь, мысль: «Да ведь это же ад, сущий ад!»
И никто из этой груды копошащихся существ не подумал бы опровергнуть ее.
*Торквемада — испанский инквизитор, славившийся своей жестокостью
http://www.vokrugsveta.com/