С некоторым трепетом ступил я на землю святилища Тиннит.
Место это, надо сказать, угрюмое: бугры и впадины, поросшие жёсткой травой, оплывшие археологические раскопы, дикие заросли.

В смыкающихся кронах платанов и эвкалиптов возятся тысячи скворцов — лишь их несмолкаемый гомон звучит жизнеутверждающе в этой обители смерти.

По саду проходят две тропы: налево вверх и направо вниз. Я выбрал левую, и она скоро привела меня к полуобвалившемуся своду какого-то строения.

Наклонный вход упирался в темень, откуда несло сыростью и тайной. Не решаясь войти, я вглядывался в сумрак, постепенно различая замшелые остовы колонн, груды камней, кладку стен.

Неизвестно, сколько стоял бы я, завороженный загадкой, если бы не вздрогнул от звука крадущихся шагов за спиной. К счастью, то оказался не мертвый карфагенский жрец в истлевшей хламиде, а небритый страж пунических древностей, недавно приветствовавший меня у турникета.

Он решил помочь мне, рассчитывая на бакшиш. «Терме роман!» — важно указал мой гид на подземелье. Стало быть, простая римская баня. Ну, не баня, так термы — с парилкой, мыльней, бассейном, массажной и мраморными скамьями для неторопливых бесед.

За две тысячи лет заведение римских коммунальщиков ушло под землю, заросло травой и терновником. Под ногами звякнула плитка со следами изображения. Возможно, упомянутые у Флобера «незначительные римские мозаики»...

	Знак Тиннит с надписью на финикийском языке

От бани поводырь привел меня на лужайку, уставленную покосившимися столбиками-пирамидками. Тут он сделал широкий жест, означающий приглашение к осмотру.

Перемещение в пространстве на пять десятков метров равнялось переходу в другую эпоху — на полтыщи лет древнее той, в которую строились термы.
Присев на корточки, я разглядел на стёртых боках пирамидок едва заметные линии, провёл по ним пальцами.

Это было непередаваемое ощущение: прикоснуться к бетилу — жертвенному камню, установленному знатным карфагенянином в знак того, что он посвятил его Луноликой владычице Тиннит, святой деве карфагенского пантеона.

Вот и её знак: женская, расширяющаяся книзу, фигурка с раскинутыми в стороны чёрточками-руками. Что (или кого) принесли здесь в жертву? И по какому поводу?..

Тиннит (Танит) — богиня странная. Неизвестно, как появился её культ. Тиннит отождествляли с Астартой, богиней плодородия и любви в Сирии, Финикии и Палестине; в эллинистическое время — с матерью богов Юноной, с Афродитой Уранией или Артемидой.

Она — девственница и в то же время супруга; «око и лик» верховного божества, Баал-Хаммона, богиня луны, неба, плодородия, покровительница деторождения.

При этом, Тиннит не блещет женской красотой и статью. Древний скульптор изобразил ее приземистой женщиной с головой льва; позднее «великую матерь» представляли крылатой женщиной с лунным диском в руках.

Флобер, потрясённый несходством образа богини с античными представлениями о женственности, дал в романе живописное описание Тиннит: «Чешуя, перья, цветы и птицы доходили ей до живота. В ушах у неё висели наподобие серёг серебряные кимвалы, касавшиеся щёк.

Она глядела пристальным взором; сверкающий камень в форме непристойного символа, прикреплённый к её лбу, освещал весь зал, отражаясь над дверью в зеркалах из красной меди». Иные символы богини — полумесяц, голубь и египетский знак жизни (крест с петлей, анх).

На различных изображениях Тиннит окружают монструозные существа: крылатые быки, летающие с задранными хоботами слоны, рыбы с человечьими головами, многоногие змеи. Особенно замечательно огромное яйцо, свисающее с пупка богини: оно отсылает наше воображение прямо к Босху и Дали...

Однако, несмотря на столь устрашающий образ, Тиннит не требовала от карфагенян священных жертв. Маленьких детей здесь сжигали, чтобы умаслить ее супруга, свирепого Баал-Хаммона, известного в Европе под именами «Ваал» и «Молох» (последнее имя — ошибка: «молк» по-финикийски «жертва» *).

Некогда писатели, журналисты и ораторы часто использовали этот образ для обличения капитализма. Известен рассказ А. И. Куприна «Молох», где писатель сравнивает завод с чудовищем, постоянно требующим людских жертв.

Между тем, сохранившееся скульптурное изображение главного карфагенского бога не даёт оснований для столь сурового приговора: пожилой благообразный дяденька сидит в кресле, демонстрируя скорее властность, чем каннибальские наклонности.

И всё-таки... Всё-таки — было. Не станем скрывать. Жертвоприношения детей в Карфагене практиковались, и они здорово подпортили его репутацию.

Вообще-то, приносить людей в жертву высшим силам начали не в Карфагене. В древности был практически повсеместный обычай — убивать пленных в знак благодарности богам за успешный исход битвы**.

Известен библейский сюжет об Аврааме, который по велению Бога собирался убить «для всесожжения» своего сына Иакова, и только благодаря подоспевшему ангелу этот бесчеловечный акт не состоялся.

В Книге пророка Иеремии Господь, напротив, осуждает сыновей Иуды за то, что те «устроили высоты Тофета в долине сыновей Енномовых, чтобы сожигать сыновей своих и дочерей своих в огне, чего Я не повелевал». Тофет — это место, где приносятся жертвы; поэтому святилище Тиннит называют Тофетом Саламбо.

Подобно Аврааму, карфагеняне без колебаний жертвовали Баал-Хаммону первородных сыновей. Когда город осадил сиракузский тиран Агафокл, Совет ста четырёх (верховный орган управления) выбрал двести знатных семейств, которые должны были отдать младенцев Баалу.

Ещё триста фанатичных граждан принесли мальчиков на заклание добровольно. Спасение города явилось для его жителей высшим оправданием понесённых жертв. Надо, однако, заметить, что в последние века Карфагена детей стали заменять ягнятами.

В романе «Саламбо» Флобер дал волю воображению, описывая леденящий душу кровавый ритуал. Не будем судить его, — но на самом деле, как установлено исследователями, не было ни раскалённого медного чрева Баал-Хаммона, ни рук жрецов, бросающих в утробу жадного божества вопящих младенцев.

Ритуал выглядел так: жертвенный младенец умерщвлялся жрецом в храме; затем тельце возлагали на вытянутые руки статуи бога. Оттуда оно скатывалось в погребальный костёр. (Это не оправдание, а уточнение.)

Пепел искупительных жертв собирали в специальные сосуды и хранили в храмах. Подобный санктуарий был и здесь. Керамические урны, обнаруженные при раскопках Тофета, теперь находятся в подвале, куда завёл меня молчаливый гид.

Я увидел цветную схему, указывающую места находок, и урны, расположенные на стеллажах в соответствии с датировкой. Наиболее древние относятся к VIII веку до н. э. — оплывшие комочки, неотличимые от кусков глины.

Чтобы я не имел сомнений в предназначении керамических горшочков, страж древностей обозначил рукой маленький рост ребёнка, сделал страшные глаза и провёл ладонью руки по горлу, а потом осуждающе покачал головой. Мне оставалось только согласиться с ним.

Отблагодарив гостеприимного привратника и отряхнув, так сказать, прах веков с подошв, я покинул мрачную сень деревьев, растущих на месте погребальных костров.

Поблизости от Тофета — остатки некогда знаменитых карфагенских гаваней, равных которым в ту эпоху не было в Средиземноморье.

В каменных эллингах здесь одновременно строили до 200 судов. Пока римляне не создали свой флот по образцу финикийского, карфагеняне беспрепятственно отправляли корабли с колонистами в Ливию и Испанию, на Сардинию и Сицилию...

Когда море отступило, — там, где ковалась военная и коммерческая мощь Карфагена, образовалось два неглубоких пруда. Я наблюдал, как на мосточке, возле ветхого сарая, сидит пожилой мужчина с удочкой и ловит рыбу в водах некогда секретной гавани.

Другой земляк Ганнибала, в сильно потёртом пиджаке, предлагал купить фальшивые монеты, страстно убеждая, что они подняты с морского дна: «Пуник! Роман!»

Всё это было похоже на живую иллюстрацию к известному афоризму: «Sic transit gloria mundi» (так проходит мирская слава).

Восхождение на Бирсу, кремлёвский холм карфагенян, — занятие не тяжёлое и увлекательное. Множество тропок разной степени протоптанности опутывает склон холма. Но их хаотичность — кажущаяся; просматривается общее направление к вершине, где на фоне безоблачного неба маячит тёмно-жёлтый Сен-Луи с заострённым, наподобие шлема, куполом и башенками по углам.

Собор посвящён памяти короля Людовика IX Святого, возглавлявшего крестовый поход на Тунис и умершего где-то в этих местах. Построили его в XIX веке на самой высокой точке явно с умыслом: французский католический храм господствует как над историческим прошлым, так и над окрестными арабскими деревнями.

Чем выше взбираешься на холм, тем больше эпических картин разворачивается перед глазами. По шоссе, огибающему Бирсу, неслышно снуют автомобили. Левее — очертания аэропорта и блестящие крестики самолётов.

На фоне горного кряжа Хаммам-Лиф громоздятся кварталы столицы: тёмное пятно медины — старого города — окружено прибоем многоэтажных белых домов и утёсами отелей. У вершины кряжа уже легла дымка, предвещающая наступление вечера. На гигантской тёмной линзе моря — жёлтый разлив солнца...

Если сосредоточенно смотреть только перед собой, возникает острое желание постичь смысл каждого встреченного обломка прошлого. Что означает, например, этот закруглённый кусок кирпичной кладки, подёрнутый оранжевым лишайником?

Чем был выступающий из земли камень со следами рубила каменотёса? Какую роль играла полузасыпанная щебнем арка? Откуда взялись черепки, перемешанные с камнями, на дне ямы?..

Иногда кажется, что идёшь по гигантскому заброшенному кладбищу: бугорки справа и слева напоминают расплывшиеся, с едва уловимыми очертаниями, могилы. На самом деле, это следы археологических работ, каковых здесь было множество: Бирсу раскапывают, начиная с 30-х годов XIX века.

Один раскоп, метров десяти длиной, открыт для обозрения истинным ценителям древностей, которые предпочитают автобусу пешее восхождение на холм. Видна мощная стена, сложенная из грубого камня. Быть может, это остатки знаменитых карфагенских укреплений, поражавших современников и мощью, и длиной.

Город был окружён 34-километровой лентой стен толщиной в девять и высотой в пятнадцать метров. Внутри стен располагалось несколько сотен боевых слонов в загонах, склады фуража; стояли конюшни на четыре тысячи лошадей и казармы на 20 тысяч пехотинцев.

Наш разум с трудом постигает, какие затраты энергии и человеческих жизней потребовались римлянам, чтобы сокрушить эти яростно защищаемые циклопические сооружения.

«Земля, политая кровью» — здесь не метафора. «Мы шли сюда по широкому оврагу со склонами из красной глины, похожими на окаменевшие волны крови» (Флобер)...