Дитер Штайн

Антонио шел по теплому песку пляжа. Солнце уже садилось, и разноцветные лампочки прибрежных кафе манили прохожих под свою крышу. Все эти заведения были похожи одно на другое, как две капли воды, и Антонио, вынужденный до окончания своей двухнедельной командировки питаться пищей южно-африканских аборигенов, составил для себя своеобразный график их посещения.

Первую неделю он питался в кафе по левую сторону от отеля, заходя в каждое третье, что встречалось у него на пути. А вторую неделю он посвятил изучению кухни заведений, оказавшихся по воле Создателя с правой стороны от его пристанища. С меню же дело обстояло еще проще. Так как по-настоящему никакого языка, кроме своего родного племенного наречия, местные жители не знали, Антонио не ломал свой язык, а объяснялся с помощью жестов и рисунков, которыми были уже испещрены два толстых блокнота.

Когда-то на этом побережье не было ничего, кроме пальм да дырявых рыбачьих сетей, мирно висящих на жердях в ожидании прилива. Но стоило обнаружить здесь месторождение алмазов, как в тот же час это забытое Богом местечко заполонили искатели легкой наживы. А аборигены, сняв набедренные повязки и нарядившись в яркие гавайские рубахи, принялись делать бизнес на приезжих шахтерах. Дела шли неплохо, но полгода назад, как и следовало по договору, правительство Республики получило алмазные шахты в свои руки.

И всем иностранцам, начиная от инженеров и заканчивая уборщиками, пришлось убираться восвояси. Местные рабочие трудились, как и полагается, за гроши и питались исключительно самостоятельно. Поймав какую-нибудь живность в прибрежных джунглях, либо насобирав моллюсков и крабов на пляже, они, как и их предки, разжигали костер и, сев возле него кружком, варили зловонное месиво и под ритуальные песнопения хлебали его с превеликим удовольствием.

Ресторанный бизнес потихоньку загнулся , смолкли шумные дискотеки, где звучали последние хиты всех народов мира, многочисленные путаны вернулись к своим семьям. И теперь ресторанчикам приходилось довольствоваться военными с близлежащей базы ВМФ, да такими залетными птицами, как Антонио.

Послезавтра Антонио рассчитывал улететь. Он бы сделал это раньше: материал для статьи был собран в течение первых трех дней, но самолет в этот африканский Клондайк летал лишь раз в неделю, и прошлый рейс был отложен из-за сильного урагана, посносившего крыши с половины домов в округе. Но с тех пор погода стояла прекрасная, и у Антонио сильно разыгралось чемоданное настроение.

Маски и луки были закуплены уже для всех без исключения знакомых Антонио . Загорая и резвясь в теплых океанских волнах, он провел времени на пляже больше, чем во всех вместе взятых отпусках за всю жизнь. Единственный опыт общения с коренной путаной был сравним с маструбацией в дупло дерева, что очень разочаровало Антонио. Короче, из всех доступных ему развлечений, осталось лишь безудержное обжорство.

Суть этого развлечения сводилась к следующему: Антонио рисовал не отводившей от него взгляд чернокожей официантке все, что приходило ему в голову и по возможности называл на всех доступных ему языках это вожделенное яство. И еще не было случая, чтобы, максимум, через двадцать минут, белозубое обезьяноподобное существо не принесло ему это экзотическое кушанье.

Антонио уже попробовал всех моллюсков, среди которых наверняка были и неизвестные науке, под всеми возможными соусами и приправами, отведал рыб с разных глубин океана, не говоря уже об их разновидностях, и все это в жареном, вареном, печеном и сыром видах. Он ел всех птиц, начиная с колибри и заканчивая гигантскими чайками "фрегат".

Его желудку приходилось переваривать чудесные супы из черепах, игуан, тритонов, жаб и других земноводных, названий которых он просто не знал. Змеи, те, что ему приносили прежде чем приготовить, были всевозможных цветов и оттенков, размерами - от пары дюймов и до трех футов. Обезьяньи мозги, лапки лемура, желудок дикобраза и крысиная печень надолго врезались в гурманскую память Антонио. На сегодняшний день на повестке дня стояла задача попробовать мясо дикого кабана в различных вариациях, летучих мышей (их очень нахваливал знакомый сержант), отведать омлет из яиц птицы Уги, а на десерт насладиться бесконечным разнообразием съедобных насекомых и полакомиться диким медом в сотах.

Итак, ресторан по запланированной схеме был выбран, и Антонио был третьим посетителем данного заведения, что случалось крайне редко: обычно он восседал в гордом одиночестве посередине зала. Его соседями на этот раз оказались два иностранца, какой именно национальности, Антонио не понял, но их идея-фикс, видимо, заключалась в дегустировании спиртных напитков. И так как этим процессом они занимались уже давно, что без труда угадывалось по их состоянию, Антонио воздержался от знакомства с ними.

Твердой рукой начинающего анималиста Антонио изрисовал три листа своего блокнота на глазах у невозмутимой официантки, и уже через минуту получил в виде закуски жаренных сверчков и лапки саранчи. А через десять минут на его стол были доставлены пареный и жареный кабан под зеленым и, соответственно, красным соусами. Антонио, будучи человеком весьма крупным, если не сказать больше, не воспротивился, когда официантка объяснила ему на смеси испанского, английского и французского с характерным местным акцентом, что его ждет, как минимум, десять блюд из кабана. К слову сказать, местные кулинары, надо отдать им должное, понимали толк в диетическом питании. Их соусы, приготовленные невесть из чего, заставляли пищу перевариваться мгновенно, и для Антонио не были странными позывы его естества прогуляться до туалета.

Осмотрев зал, Антонио не обнаружил туалетной комнаты и поэтому привычным движением поманил официантку к себе. Около десяти названий отхожего места пришли в голову Антонио, но ни одно из них не было знакомо черной кудрявой девочке. Решиться на пантомиму в присутствии хоть и очень пьяных, но посторонних ему людей Антонио не смог.

И тут ему в голову пришла счастливая мысль воспользоваться древнейшим способом передачи информации, то есть рисунком. Буквы W и C, нарисованные на двух разных дверях, ничего не дали, и тогда, подгоняемый естественным желанием, Антонио решил нарисовать интернациональных мальчика и девочку. Начал он с мальчика, но изобразив маленького человечка, девочку рисовать воздержался: такой рисунок мог быть истолкован как просьба вызвать путану… Вдруг на лице девушки появилось радостное прозрение. Она что-то произнесла на своей тарабарщине, а потом после дежурного "джаст э момент" убежала и вернулась в сопровождении повара, огромного иссиня-черного аборигена в белоснежном колпаке. Он, поглядев на рисунок и на Антонио, с неким подобием улыбки пригласил следовать за ним, что и сделал полный решимости осуществить знакомство с унитазом Антонио.

Рядом с кухней, за неприметной дверью, находилась маленькая, не больше шести квадратных метров, комнатка, все пространство которой заполнял огромный круглый стол. Но что безмерно порадовало Антонио: в одной из стен комнаты оказалась еще одна дверь. И, о счастье!, за ней был туалет.

"О кей!" - произнес Антонио в низком поклоне, прежде чем верзила-повар и юркая официантка оставили его в одиночестве. А когда Антонио вышел, исполнив, наконец, волю своего организма, то обнаружил, что все кушанья, оставленные им в большом зале, перекочевали на круглый стол этого крохотного кабинета. "Наверное, сердобольные аборигены решили, что мне будет слишком утомительно совершать прогулки от стола к туалету, и максимально уменьшили расстояние", - подумал Антонио.

Трапеза шла своим чередом. Новые виды кабанчика исправно подносили, как вдруг в дверях появился тот самый повар, несущий на огромном подносе кусок зажаренного на костре мяса, уложенного на листья тропического дерева и украшенного дольками различных фруктов. Антонио с видом бывалого дегустатора отрезал кусочек от плохо прожаренного ломтя мяса и, тщательно прожевав его и проглотив, одобрительно кивнул стоявшему в отдалении повару, изобразив неземное блаженство на своем лице. Повар, раскланиваясь и растекаясь в улыбке, исчез.

Через три часа, уничтожив весь заказ, в том числе и кусок сладковатого, плохо прожаренного мяса, запив все травяным настоем и щелкая, как семечки, сушеных пчел, полных дикого меда, Антонио попросил счет.

Официантка, сравнимая по скорости передвижения с гончей собакой, принесла исчерканный тарабарскими иероглифами клочок бумаги, на котором кружком была обведена цифра. "Ого!" - подумал Антонио. На такую сумму он еще никогда не ел. Но так как аналогов этих блюд, а тем более, местных цен Антонио не знал и так как все счета оплачивала редакция журнала, он расплатился и, еле передвигаясь, побрел вдоль берега к отелю. Ему вслед весело махали официантка и верзила-повар, на разных языках приглашая его посетить ресторан еще раз.

Антонио неспешно шагал, размышляя о многообразии африканской кухни, о том, как ему будет не хватать этого изобилия дома, и о пресловутом языковом барьере, который он напрочь сломал с помощью своих знаменитых рисунков. "Пожалуй, завтра зайду к ним же, - размышлял Антонио, - и закажу приготовить с собой это сладковатое мясо: угощу своих домашних. А для пущей экзотики на коробочке нарисую крысу, нет, лучше череп, да, человеческий череп. Скажу, что стал каннибалом, ха-ха-ха!"

Рикша весело бежал по узким улочкам, умело маневрируя между громоздкими лотками уличных торговцев и такими же, как он, босоногими чумазыми рикшами. Серые стены по обе стороны улочек пестрели разноцветными, в основном, с преобладающим красным цветом, вывесками. Маленькие ресторанчики, выставившие на обозрение свои узкие грязные витрины с живой рыбой, змеями и другой живностью, лепились один к другому.

Фруктовые лавки манили к себе ровными рядами ярких мандаринов, киви, огромных, величиной с кулак, манго, бананами и остальными произрастающими на скудной китайской земле плодами. Изредка глаз останавливался на неподвижных, словно сделанных из воска и сошедших со старинных пергаментов гейшах, чьи изысканные наряды и завораживающие своей восточной красотой лица жутко контрастировали с окружающей их грязью и нищетой. Словом, Пекин жил своей обычной жизнью, не менее бурной, чем в Шанхае, но более тусклой и, я бы даже сказал, серой по сравнению с той, что я оставил пять дней тому назад.

Основная легенда моего приезда в Пекин - это встреча с местным импресарио Жаном. Несмотря на свое французское имя, Жан был поляком. Познакомились мы с ним в Бесарабии: он тогда наравне с нами участвовал в концертах в качестве фокусника. Его забавные розыгрыши веселили публику и давали нам весьма приличные, по тем временам, сборы. А импресарио он стал уже в Париже и даже в одно время держал модное кафе "У Жана", но потом прогорел и вместе с нашей иммигрантской братией перекочевал в Китай.

Но Жан - это всего лишь прикрытие: мне предстояла встреча, которой я ждал не один десяток лет и которой всегда боялся.

Рикша круто свернул к обочине узкой брусчатой дорожки и, плавно опустив свой экипаж на землю, учтиво согнулся в ожидающем оплаты поклоне. Я расплатился и, взяв в руки свой рыжий, видавший виды саквояж, двинулся к неказистому двухэтажному, облезлому и грязному строению, вход которого венчала пурпурная, криво висящая вывеска, гласившая, что передо мной - гостиница "Москва". На пороге гостиницы сидел отрешенный от проносившейся мимо него жизни, слепой русский матрос в дырявой тельняшке. В руках его, нервно дрожа, как и руки, державшие ее, подпрыгивала засаленная с замусоленными ленточками бескозырка, дно которой украшала пара монеток. Я полез в карман и прибавил к скудным подаяниям пару юаней. "Сеся, благодарствую, - заученной скороговоркой произнес матрос. "Букече", - почему-то по-китайски ответил я.

Растолкав уснувшего за стройкой хозяина гостиницы, я получил ржавый ключ от "роскошного" номера с видом на бесконечные ряды серых хатунов, чадящих своими черными печными трубами в и без того грязные окна "Москвы". Сняв свой парусиновый, пропотевший в дороге пиджак, я умылся и прилег на скрипучую деревянную кровать. Стук в дверь прервал надвигающийся на меня сон.

"Кто там? - спросил я, не подымаясь с кровати. "Дневушика надя?" - пропищал голос из-за двери. "Не надя", - передразнил я с ехидством, снова закрывая глаза. "В вечерних ресторанах, в парижских балаганах…" - услышал я из-за двери. "Жан?". Ну конечно, это был шутник Жан! Я наскоро накинул на себя халат и открыл дверь. Там стоял низенький, с тонкими, как у одесского франта, усиками и столь же типичным набриллиантиненным пробором Жан. Мы крепко обнялись, не говоря друг другу лишних слов, и долго стояли так, не в силах сдержать навернувшиеся на глаза слезы.

- Ну как ты, Жан? - первым прервал я долгое молчание.
- Ой, не спрашивай. Жить можно, грех жаловаться, но во что я превратил свое заведение?! Пара безголосых певичек, Борька-куплетист, да кордебалет: пять кобыл, которыми детей пугать можно. Вот и вся труппа.
- А чем живешь?
- Так кордебалет еще и в номерах обслуживает. Здесь с этим просто и ненакладно: раз в неделю вожу местного начальника полиции в кабак, - вот и все налоги.
- Не дурно-с!
- Ой, да ладно! Я слыхал у ваших джигитов в "Шахрезаде" дела в гору идут. Ты-то все с ними?
- С ними, по три раза за вечер "Кунака" исполняю.
- А как Лида, разбежались?
- Нем, вместе живем.
- Ой, завидую я тебе белой завистью, такую пани отхватил!
- А ты с кем?
- Не поверишь! С китаянкой живу! Ниной зовут, да впрочем, увидишь ее сам, все поймешь, цветочек, а не девушка!
- Ладно, Жан, только мне на Стену сходить надо. Поможешь?
- О чем речь! Но на кой она тебе? Или ты, как китайцы, мужскую силу решил на ней подзарядить? Так у Нины отец - лекарь. Он тебя жень-шенями своими, ух…
- Спасибо, Жан. Все у меня в порядке. Я просто посмотреть хочу. Мало ли, когда еще придется.
- Ну ты, батенька, тоску-то эту брось, брось я тебе говорю. А на Стену слазим. Завтра же и поедем. Да, ты на сколько к нам? Что на афише писать?
- Я думаю, дней на пять. А пиши, что обычно. Только, сам знаешь, теперь я в Пьеро не ряжусь: во фраке пою.
- Да ты, дорогуша, хоть голый пой. На тебя завсегда переаншлаг. Ну, давай! До вечера! Отдыхай, а я за тобой к семи заеду!…

Обрадованный визитом Жана, я пустился в бурный поток воспоминаний, и сам не заметил, как заснул. Проснулся я в седьмом часу, и наскоро стал собираться, готовясь к концерту. Ровно в семь на пороге появился Жан, еще более, чем обычно, набриллиантиненный и надушенный.

- Саша, ты представить себе не можешь, билетов нет, места нет, стулья из соседнего ресторана пришлось брать. Будут все. Княжну Таню помнишь? Ну та, что в "Казбеке" на Монмартре великому князю по физиономии съездила. Она тоже здесь. Узнала, что ты в Пекине и раззвонила по всему городу. Это кошмар! Где взять еще стульев?

Всю дорогу Жан не унимался, непрерывно рассуждая, где взять стульев, лишь изредка прерываясь, чтобы дать указания водителю-китайцу.

- Жан, где ты взял это авто?
- Ой, Саша, авто - это не проблема: пара билетов, и вопрос решен… Танихур, танихур… агеш, а черт, он же по-французски ни бельмеса, налево, твою мать!

Водитель одобрительно кивнул головой и повернул налево.

- Таула, таула, - заверещал Жан, и автомобиль остановился у скромного заведения с огромной вывеской "Варшава".
- О! Жан, с каких это пор ты стал патриотом?
- Да, батенька, когда столько не видеть родины, начинаешь делать такие слюнтявые штучки. Варшава! Саша, ты помнишь, как весело было в Варшаве в двадцатом? Какой успех, овации, женщины, ты помнишь, Саша?!
- Я помню, Жан!

Маленькое заведение с ностальгическим названием "Варшава" представляло собой двухэтажное строение. На втором этаже размещались семь крохотных комнаток. Видимо, с них и был основной доход. А на первом этаже - миниатюрная сцена и с десяток столиков. Правда, в этот вечер их было тридцать, но и этого было мало. Многие просто сидели на стульях вдоль стен, а некоторые, кому не досталось и стульев, даже стояли.

- Саша, Саша, ты видел?! - Жан был вне себя от радости.

Пройдя через кухню, я вышел на низенькую сцену, и публика встала, встретив меня овациями. О, эта публика! Я не перепутаю ее ни с кем, эту иммигрантскую, колонистскую братию. Я видел эти усталые лица и воспаленные от слез глаза в Турции, Румынии, Польше, Германии, Франции, Палестине, Америке. Не изменились они и в Китае. Я люблю их. Ведь у меня, как и у них, все в прошлом.

Концерт шел три часа. Меня не хотели отпускать. И после "Чужих городов" все встали, не в силах сдерживать слезы, и аплодировали стоя. Я порядком устал, но все же, по обыкновению, "пробежался" по публике. Кое-кого я знал еще с Константинополя, были и незнакомые мне люди. Память привычно оставила в себе черты их лиц и характерные манеры поведения, выдававшие высшее сословье. Сколько раз я писал отчет о своей публике, и не упомнишь! Интересно, был ли среди них мой связник, из-за которого я, собственно, и прибыл в Пекин.

- Саша, дорогой мой, ты… спасибо тебе, братец… - Жан рыдал, от слез его манерно уложенные усы стали топорщиться.
- Будет тебе, Жан. Ты эдак все мои выступления просолишь!
- Прости! Расчувствовался! Совсем, знаешь, ранимым стал. Бывает, вспомнишь… Э, да что там! Ой! Саша, забыл тебе представить. Это - Нина.

Передо мной стояла маленькая "фарфоровая" куколка с огромными черными, словно угольки, глазами и неестественно белым лицом, на котором чудесным образом умещались чувственные, нетипичные для китаянок алые губы и маленький точеный носик. Голову венчала модная прическа из блестящих, черных, как смоль, волос. Она открывала высокий лоб с тоненькими ниточками бровей. Нина весьма выдержанно поклонилась и своим звенящим голоском почти без акцента произнесла по-русски: "Очень мне приятно! Нина!".

Я взял ее руку в свою, чтобы поцеловать, и в этот момент мне показалось, что к моему затылку приставили ствол пистолета. Я поднял глаза, но это был лишь пронзительный, сверлящий взгляд Нины. Наши глаза встретились, и я понял, что это знакомство принесет мне немало проблем. Во всяком случае, чутье меня еще ни разу не подводило.

"Поедемте ужинать!" - Жан, уже оправившись от горьких ностальгических воспоминаний, толкал меня и Нину к выходу.

Еще одна поездка в авто по узким, погруженным во тьму улочкам под неумолкающий щебет Жана, и мы прибыли в шикарный ресторан "Элефант". У его входа стояли две скульптуры, напоминающие слонов, и двенадцать миловидных китаянок в алых платьях, образовывая коридор до самого зала. По мере нашего прохождения вдоль этого коридора девушки покорно склоняли головы, а последняя пара осыпала нас лепестками цветов.

Зал был огромен и вычурно богат. Официант повел нас в нишу с огромным круглым столом, и пока Жан, практически, на пальцах делал заказ, я опять оказался один на один с Ниной. Но она уже не смотрела на меня, ее взор был устремлен в середину зала, где на усыпанном цветами полу танцовщица исполняла танец павлина.

Странно, чего я так испугался? Что за забытое ощущение испытал я? Услужливая память тут же выдала ответ. Бесарабия! Точно также смотрела на меня белокурая красавица. Я даже вспомнил ее. К моему несчастью эта бывшая эсерка когда-то готовилась вместе со мной! Позже я смутно припоминал, что на занятиях по взрывному делу присутствовали несколько барышень.

Одной из них и была она, на тот момент, любовница генерала Поповича. Если бы не помощь Центра, я бы не успел унести ноги. Но шум в прессе все-таки был: "Агент Советов в Румынии!". Ситуация, что и говорить, сложилась сволочная, и сейчас у меня тоже есть странное предчувствие. Хотя, может, я просто устал после выступления, или, может быть, это ожидание встречи со связным щекочет мои измотанные нервы.
К столу подбежал взбудораженный Жан.

- Сейчас, Сашенька, голуба моя, откушаем уточку по-пекински. Я графинчик "Смирнова" заказал. Знаешь, все-таки мне местная водка не идет. После этих змеиных, да травяных настоек на баб тянет, спасу нет, ха-ха! А расслабления - никакого. Так что мы, Сашенька, "Смирнова" сегодня примем.

Официант в алой рубахе с огромным бронзовым чайником, носик которого в виде тонкой трубочки торчал метра на два, услужливо поклонился и, отойдя на пару шагов от стола, манерно заложив одну руку за спину, взболтнул чайником и извлек из тоненького его носика длинную струю, налив до краев три наши пиалы чаем при этом, не разлив ни единой капли мимо.

Как из-под земли выросли еще официанты, и наш стол быстро заполнился различной снедью. Перед нами стояли - салат из острых огурцов, баклажаны в соевом соусе, крохотные шарики жареной баранины с зеленью, свинина с ананасами, говядина струганная с красным перцем, рыбные шарики, соленый сыр, огромная чаша длиннозернистого белого риса. И в завершении ко всему повар с подносом, на котором лежала жареная утка, устроил нам шоу с ее виртуозной нарезкой. К утке подали полагающиеся пресные блины, тонко нарезанный соломкой жгучий лук и соус. А повар, раскланиваясь, понес варить утиные кости для похлебки.

- Сашенька! Как тебе уточка, дорогой? - Жан наполнял крохотные пиалки водкой.
- А знаешь, радость моя, я тут недавно, помилуй грешника, господи, крысятинки отведал. Вещь, доложу тебе, исключительная!…. Ну, за встречу!… Так вот, эта крыса специально выращивается. Особенная порода, жутко, брат, дорогая. Выращивают ее в клетке. Клетку меняют по мере того, как крыса растет, но так, чтобы она, бестия, не могла там и шевельнуться, чтобы жирела, значит, быстрее. А самое главное, прости меня, господи,… Нет, давай еще по одной! А главное, что едят ее, изверги, живую. Прямо так нарезают и едят. Я было съел кусочек, а потом в глазенки ее посмотрел, а она - плачет. Не пищит, не мечется, а плачет. Так меня, Саша, чуть не вывернуло. Давай еще по одной!

Я был рад этому застолью, хорошей водочке, бесконечной болтовне Жана. И от этого мои опасения насчет Нины куда-то улетучились. Обыкновенная смазливая китаянка. Жутко рада, что живет с иностранцем, а тут еще я приехал: "знаменитость" какая-то, - вот и пялилась девчонка, а я и сдрейфил.
…. Проснулся я в полдень от призывных стуков в дверь.

- Саша, ты живой? Или с бабой? - горланил Жан.
- Живой, живой! - Я отпер дверь, и Жан, словно вихрь, влетел в комнату.
- Ну, брат, даешь! Вчера замучил меня. Весь вечер: поехали на Стену, поехали на Стену, а сам - спит! Живо собирайся - авто внизу ждет!

Окончательно проснулся я уже в машине.

- Жан, а мы вчера славно посидели! - не без удовольствия заметил я.
- Да уж, батенька, душевно вечерок скоротали!
- Жан, а на Стену в какое место едем? Мне рекомендовали… там еще ресторанчик…
- Туда и едем! Все иностранцы туда ездят: ступенек поменьше, а между тем, - самая высокая точка в окрестности. Вид, я тебе скажу, Саша! Впрочем, сам увидишь. И ресторан внизу, там и почефаним.

Я дремал, и время в дороге прошло незаметно.

- Вот, батенька, вам и Стена. Дерзайте, а я пока насчет обеда распоряжусь. Черепашку, как? Осилим?
- Жан, а ты…
- Упаси бог! Сам знаешь, я высоты боюсь, а ты - давай, только недолго там! Преудивительный все же человек - Жан. Мне кажется, если бы не революция, он бы все одно - скитался по свету в поисках счастья. Сколько всего мы пережили на чужбине! Да, все меньше, чем могли бы, останься мы на Родине. Шутка сказать: революция, гражданская война, теперь вот - Отечественная, весь мир с ума сошел!

Ступеньки были весьма крутыми. После подъема я остановился передохнуть и посмотрел на часы. Трех еще не было, значит, связной еще должен ждать. Кого, интересно, пошлют? В шифровке сказали, что он знает меня в лицо. Пароля не дали, значит, я его тоже знаю. О, господи! На мгновение мне показалось, что вчерашнее веселье задурманило мне сознание: у бойницы, на одной из площадок, между маршами ступеней, стоял Миша. Воспоминания мгновенно перенесли меня в Москву, в Красный переулок: мы были друзьями - я, Миша и покойная сестра моя Наденька.

- Что остолбенел, Саша? Ты не рухни со ступенек-то: высоко!
- Миша, ты как здесь?
- По твою душу. Не суетись, я сам сказал, чтобы пароль не давали. Так вернее, а то - пока доберешься, черт знает, к кому в лапы попадешь. Сейчас в Китае шпионов больше, чем в Европе: все война и японцы, будь они не ладны.
- Миша, ты давно из Первопрестольной?
- Полгода как. Кружным путем до тебя добирался…
- Что же будет, Миша, как же…
- Все уже, чего думать-то: наша победа, наша. Было туго, очень скверно, Саша, очень скверно все было… Но бог милостив к России: сломали мы хребет гадам, все! Считай, еще год, ну, от силы, два, и в Берлине победу отметим.
- Слава богу! А то, ты ведь знаешь, я с самой Америки без связи. Но я знал, и все знали, что Россия выстоит!
- Ну будет, будет, не раскисай! Обнять тебя я все одно не смогу: народу вокруг много. А ты меня тоже до слез доведешь.
- Миша, а как там наши?
- Да по-разному. Тут чистки были, а у нас, сам знаешь, найдут одну паршивую овцу, а в расход - все стадо. Но сейчас - уже все нормально, хозяин себя верными людьми окружил. Сейчас - нормально… А главное, народ в Него верит, как в Бога.
- И не говори. В Палестине к гробу Господнему ходил, в гости в Иерусалиме к русским зашел, так у них в одном углу - икона, а в другом - портрет Сталина.
- Сталин - это сила. Он про тебя знает. Более того, дал добро на твое возвращение. Пиши письмо с просьбой гражданство предоставить: в посольстве все в курсе.
- Бог услышал мои молитвы. Миша, а Лида как же?
- А что Лида? Пусть сидит в Шанхае, с Японией воевать начнем - радистка пригодится.
- Миша, у нас с ней ребеночек будет.
- Ой, блин, вот вы, как маленькие, ей богу! Может, еще пол русской колонии в Москву повезешь?
- А сколько их осталось-то? Федя, вон, так мечтал вернуться, говорил, пусть хоть в "Кресты", лишь бы в Россию…
- Ладно, не жалоби, женись, черт с тобой. И как супруги, просите гражданство. В Москве поселитесь в доме Бахрушина. При школе будешь. Ты столько по заграницам поездил, пора и опыт передавать.
- Смешно! Двадцать пять лет, как уехал, а явки - старые! Помнишь, нас же с тобой тоже в Козицком готовили.
- Как забыть! Но тебе Бог талант дал. По всему миру ты, как лакмусовая бумажка, иммигрантов проявляешь. Генерала Слащева вон как тогда искали, а ты с ним - запросто. И вообще, у тебя знакомства - дай Бог каждому, не говоря уже о наших: все короли европейские, шейхи, Морганы, Ротшильды - все на твои песни западают. Одно я тебе, Сашка, простить не могу: как ты мог тогда Надю на кокаин посадить? Я ведь любил ее!
- Не надо, Миша, больно! Не терзай сердце.
- Прощаться давай. Тебя, поди, Жан заждался. Ты с ним осторожнее: у его Нины - отец, если, конечно, он ей отец, - резидент японской разведки. Жан-то, естественно, не при делах, олух царя небесного, но все же - поглядывай.
- Прощай, Миша, свидимся ли?
- Не знаю, врать не буду. Москве поклонись, как вернешься. Прощай! Не поминай лихом.

Я спустился вниз, где меня уже ждал Жан с накрытым столом и свежими сплетнями о пекинских иммигрантах. Через два дня я уехал в Шанхай. Жан долго уговаривал меня остаться еще на неделю и плакал горючими слезами. Я не думал, что еще увижу его, но известие о его смерти заставшее нас с Лидой уже в Москве, потрясло меня. Когда Нину брали - она, действительно, была японской разведчицей - она сделала себе харакири на глазах у Жана, и у него - не выдержало сердце. Глупая смерть.

А мы с Лидой и с Марианной живем в Москве и ждем прибавления семейства. Что сказать: я счастлив!