По дороге к Черному морю, за Воронежем, они съехали с трассы и встали у какой-то деревушки. Мимо фуры шел мальчик с удочкой.
– Кого ловить идешь? – спросил Сабитов.
– Карасей.
– А хочешь, моего карася покажу?
Подсадил мальчика, тот заглянул в фуру — и обалдел. И прочь сиганул. И пацанов деревенских всех cобрал да привел смотреть...

---

Минут двадцать шагать со Змеиного озера на биостанцию и почти все – на взгорок. Желтая каменистая дорога ползет меж осенне-жидкой, хоть и с шуршащим багрянцем, невысокой поросли, пока не открывается ровной площадкой к самому обрыву.

Под охристой кручей слабо, точно маслом политое, колыхается море, мутно-малиновы на темной воде отблески закатного неба. Агзам Абрамович Сабитов (а для меня давно – Алексей) останавливается перевести дух. Да и место любимое.

– Стою иногда часами, – негромко признается мой спутник, – и смотрю на горы, на море: какая красота! А кит – к чему ему эта красота? Ему – до лампочки. У него красота – это подводный мир. Он может крутиться там в невесомости, кувыркаться, а нам хочется, чтоб вышел, горы смотрел. Свое навязываем, забывая, что он – тысячное поколение, которое выросло в море, подо льдом, у них свой образ жизни, у них – эхолокатор.

Мы нарушили этот мир, разорвали, засунули дикого в бассейн, где он просто очумел, из бассейна привезли в полумир, на озеро, – все-таки ближе к его родному: тут пространство, и все равно он встречает таких нехороших людей, как дрессировщики, которые все время что-то навязывают. А они-то ему и не нужны. Нужен я ему, чтобы гладить по головке? Не нужен. Нам-то хочется – поцеловать, приласкать, обнять. Мы все – со своей щедростью.

А надо-то – принцип понять, откуда изнутри у него все: эти поколения, как они тысячелетия плавают без света, без привычной нам информации, – иногда я мысленно заставляю сам себя жить в таких условиях. Книги почитал – по поведению там ничего нет. Есть только образ жизни: где их ловят, что в желудках, какой пищеварительный тракт. Но ничего не сказано – как к ним подойти. Это никто не знает. Да я и сам не знаю. Я чувствую...

«Род белух в отряде китообразных представлен лишь одним видом – белуха. Крупнейшие самцы достигают 6 метров длины и 2 тонн веса. Белуха распространена во всех морях Арктики и прилегающих бассейнах – Беринговом и Охотском морях. В наших водах есть три подвида – беломорская, карская и дальневосточная.

Летом белухи держатся близ берегов, в открытом море, на чистой воде и среди льдов. В поисках пищи нередко заходят в реки, поднимаясь по ним на сотни километров от устья. Питаются разными видами стайных рыб, а также ракообразными и головоногими моллюсками.

Белуха может громко хрюкать, глухо стонать и свистеть, издавать звуки, напоминающие плач ребенка, удары колокола, женский пронзительный крик, отдаленный шум детской толпы, игру на музыкальных стеклах или на флейте с переливчатыми трелями, как у певчих птиц.

Сравнивали ее голос со звуками струнного оркестра во время настройки, слышали в нем свист, визг, тиканье и клехтанье, мяуканье и щебетание. За это белух прозвали морскими канарейками, а в русском языке появилось выражение «ревет как белуга» (профессор А. Г. Томилин).

«У белух, похоже, самая изощренная навигационная система из всех китообразных. Посылая щелчки сквозь воду узким лучом, они способны находить дорогу в сложных подводных коридорах. Возможно, умеют даже «смотреть за угол».

Предполагается, что белухи фокусируют звуковой луч, изменяя форму жировой подушки под лобным бугром, который то округл, обычного китового профиля, то вытягивается надо ртом, как нос Пиноккио» (Кеннет Норрис, США).

Райское черноморское местечко Малый Утриш, что под Новороссийском, давно славится среди наших ученых-биологов. Редкий «зубр» из них, включая и любимого улыбчивого телеведущего, не отыщет себе летом дельце недельки на две на здешней академической биостанции.

Тут тебе – и бассейн под навесом, куда без отказу подвезут морских животных взамен околевших, тут и ладные хатки, и коттедж, гордо вознесшийся над морем и дорогой. А под дорогой, в вагончике, живет круглый год наш российский дрессировщик № 1 (да не мною таковым названный) Агзам Абрамович Сабитов.

Как начинал он когда-то работы с военными дельфинами (см. «Вокруг света» № 2/95), так пятнадцать лет назад в палатке начинал и на Утрише. Да только академические нравы, когда люди делали карьеры на дырках в черепах его животных, были Сабитову – как нож в сердце. Потому не остался он на Утрише старшим тренером. «А вернулся теперь, – усмехается, – старым тренером».

Уже осчастливлено человечество великими физиологическими открытиями в области мозга китообразных. Доходнее теперь развлекать народ в дельфинариях, почти карманных; вот сгодился и Сабитов. Нет, не плясать ему уже со зверем перед толпой под музыку, но вполне сумеет подготовить к работе нежданное животное, которое отловили на Белом море, чтобы толкнуть за океан. Да сорвался барыш: грузовой отсек самолета – три метра, а белуха – четыре.

– Та цэ шо за рыба? – летом наседают местные.
– Это не рыба, а млекопитающее, полярный кит, зовут Беня.
– А шо вона хавает?
– В неволе кормим сельдью и ставридой, даем витамины.
– А шо вона голову не кажэ?
– Беня дышет дыхалом, которое у него на спине, ему не нужно высовываться с головой.
– Ну-ка, Ванька, брось в нее камнем, пущай всплывает.
– Не нужно беспокоить животное.
– Та шо вы, нэхай дитя подивится!

Диктофон мой запишет только густой ветер. На записи дождя захлебнется.

Моя память запишет сцену почти древнегреческую.

Под мглистыми горами, где, похоже, и был прикован Прометей, у развалины белого стадиона, на стенах которого еще проглядывают голубые мозаики с ныряльщиками, на зыбком плотике, устроенном посреди рябого и мутного озера, восседает бородатый силач и мановениями длинного жезла вызывает из-под волн огромное белое чудище.

Я стою рядом и кошусь через плечо: позавчера ветер поставил на борт пятиметровую лодку и накрыл сидящего Алексея со спины.

Только все это мелочи; ведь едва мы приплыли к плотику, как вспучилась вода над головой у белой туши, бесконечно кружащей под поверхностью в тесной вольере, пустил кит над собой водяной пузырь.

– Ой ты маленький мой, глазки твои махонькие! – понежнел тотчас Алексей. – Пузырь благодушия, это я так называю. Значит – намерен работать!
Значит – рыбу Бене. А новичку, то бишь мне, – даже и жутковато, как скользит в глубине белый монстр под ноги, как выскакивает монстрова морда – не обхватить! – в полуметре, безмолвно, чисто – под выставленную ладонь дрессировщика.

Так начинается кормление, и оно же – дрессировка. В природе белухи нажираются в реках, когда рыба идет на нерест, а потом постятся. А дрессировщик должен сломать эту привычку, чтобы животное ело постоянно четыре-пять раз в день. Иначе как же оно будет работать?

Беня выезжает из воды с разинутой зубастой пастью, да Алексей не дремлет: сипит в медный свисток, сует в зев руку и мигом выхватывает, вкладывает взамен руки ставриду.

– Стараюсь кончиками пальцев почесать его язык, – довольно объясняет Сабитов, – и, наверное, ему это нравится, иначе не подходил бы и не открывал рот. И язык бы навстречу не держал...

А свист – это тоже одобрение: мол, Беня молодец.
– Всегда начинаю с самого сложного упражнения, – Алексей берет удочку и держит ее, как рыбак. Но вместо крючка над водой – мяч. Сабитов хлопает им по воде.
– Знак того, что я готов его принять. Вот сейчас он отвернется. Давай, давай, иди! Сначала пять кругов даст, я его знаю. А может, и с первого раза подойдет. Тогда я ему дам три рыбки. Не одну, а три. Потому что он же – мой друг.

Не сразу, а приветливо оросив нас из дыхала, но выпрыгивает Беня по самые «локти», захватывает пастью мяч, влечет вниз и отпускает. Алексей, похохатывая, тянется к ведру.

– На тебе, мой дурень!.. Еще раз, – мячом о воду. – А могу и не стучать. Вот идет уже. Ну-ка, давай, мой хороший! Бе-еня, давай, – и-и-и... Сейчас он пройдет. Вредный, знаю, что проходит. Это же такой товарищ! Но ты чувствуешь? Он соображает. По-сво-е-му. Он все сечет.

Беня – матерый, Бене пятнадцать лет. Между ним и Сабитовым – вечное «кто кого». Но последний подход нужен успешный, и он есть. В воду теперь летит скрученный резиновый коврик. Широченный безгубый рот подхватывает и приносит. Потом со дна достает тяжелый мяч.

Ну рассказать – так, конечно, просто. Когда Беня поднимался с открытым ртом на рыбу, то Алексей совал ему мяч, тотчас забирал и вкладывал ставриду. За несколько раз кит все понял.

В жизни же все пригодится: и схватить ртом конец тонкого каната да потрясти (это колокол), и голову сунуть в петлю (буксировка). Но есть и Бенино любимое.
Небольшим удилищем с шариком на конце Алексей постукивает о воду и вытягивает прямо вперед. Белая морда тут как тут – пускает по шарику мощную струю из пасти. Алексей с ухмылкой бросает рыбину.

– Он меня поливал, бывало, со злости. Я сделал палочку с шариком и касался в этот миг его лба. Весь мокрый ходил. Но постепенно он стал не меня поливать, а фонтанировать... Смотри-ка, мне травы со дна принес! Надо закрепить! – летит еще рыба в воду. Осталась последняя.

– А ты не хочешь, чтобы он пришел к тебе на руку? – спрашивает меня Сабитов.
Почти внезапно, без шума возникает под моей ладонью белая улыбчивая головища, успевает заглянуть в глаза своими лукавыми глазенками да вжимается лобным бугром мне в руку. И какое прикосновение! Мягкая кожа шлет через ладонь волну удовольствия, а потом это ощущение рука долго и приятно помнит.

Зимой мелкое озерцо промерзло до дна – вместе с Беней, и думали уже – помер. А он, оказывается, выковырял себе во льду пещеру, и когда потеплело, то появился как ни в чем ни бывало. Даже очистился весь и побелел.
А Сабитов зимой поехал отдохнуть домой в Москву. Привык, говорит, на Утрише с животным, что все по-честному, а тут сперва даже ошалел – сколько врут.

Еще, говорит, в детстве, среди мальчишек, почему-то звали его Китом.