Существует отличная от официальной версия об организаторах убийства царя — ее высказывали как античные, так и современные историки. ...Царь Филипп, будучи человеком любвеобильным, женился неоднократно.

Когда он разгромил иллирийцев и войско избрало его царем, Филипп женился вторично — на Олимпиаде — прекрасной эпирской княжне. Она была достойной супругой для царя. Под стать Филиппу, Олимпиада была фантастически честолюбива: когда у нее родится сын Александр, она будет утверждать, что его подарил бог.

С годами ее властный нрав становился все более необузданным, не случайно она возглавляла менад — вакханок культа Диониса. Царь начал от нее уставать. Македонская же знать ненавидела злопамятную чужеземку.

Потому новую страсть Филиппа тотчас одобрило все его окружение. Филипп воспылал любовью к родовитой македонской девушке Клеопатре, которая была племянницей влиятельного Аттала. Сегодня можно только гадать: случайно ли это произошло? Ведь Клеопатра не могла стать ни наложницей, ни даже второстепенной женой.

В 337 году до н. э. царь пышно отпраздновал новую свадьбу с Клеопатрой. Олимпиада была отринута. Это внесло явный разлад в его отношения со взрослым уже Александром. Аттал, опекун Клеопатры, открыто говорил о праве детей от нового брака на престол. Когда на пиру под воздействием вина развязались языки, он попросил богов даровать царю законных детей. Александр, придя в ярость, швырнул в обидчика кубок.

Пьяный Филипп ринулся на защиту Аттала, замахнулся мечом, но не удержался и упал. Царевич бросил знаменитую фразу: «Вот человек, который собрался идти походом на Азию, а не в состоянии даже пройти от ложа к ложу». Эти слова напоминали рык молодого льва. Вынужденный покинуть страну, Александр отвез мать в Эпир, где она не раз пыталась склонить своего брата-царя пойти на Филиппа войной. Но тот не соглашался.

Александр также искал союзников, хотя и безуспешно. Между тем Филипп почувствовал опасность и начал переговоры с сыном. Враждебно настроенного Аттала он отправил в Малую Азию, Александра провозгласили официальным наследником, а царь Эпира в залог продления союза получил руку дочери Филиппа. И только рана, нанесенная самолюбию Олимпиады, продолжала кровоточить...

Лишь на первый взгляд в семье воцарился «худой мир». Хотя Филипп и вернул сына ко двору, но воспрепятствовал его женитьбе на дочери одного из малоазиатских владык, дабы сын не мог обрести самостоятельности. Ближайшие друзья царевича были высланы, и его окружали лишь верные царю люди. Между тем Клеопатра, уже родившая дочь, могла зачать и сына...

Вновь встал бы вопрос о наследии. И тут, как нельзя кстати, будто вмешательство свыше — цареубийство! Поползли слухи об «эпирской ведьме». Демоническая мстительность новоявленной Медеи не нуждалась в доказательствах — разве не она велела в отсутствии Александра убить дочь Клеопатры и вынудила молодую вдову на самоубийство? Олимпиада могла разжечь огонь мести в груди Павсания, играя на его дружеских чувствах к Александру. Разве не Олимпиада впоследствии ухаживала за могилой Павсания, точно испытывая угрызения совести? Таковы доказательства этой версии.

Но появилась и третья. Многие историки нового времени упорно отказывались в нее верить. Они полагали несовместимым черный замысел с благородным характером царевича, о котором они знали из писаний его панегиристов. А именно об этом говорила третья версия. Такими же маловероятными казались британскому историку Тарну и трехмесячные запои Александра, уже десять лет к тому времени ведшего военную кампанию и успевшего порастерять основных противников на полях выигранных им битв.

Историки считали, что пришедший в ярость царевич, скорее, мог в открытую убить отца, нежели скрыться за спиной Павсания. Но дало ли бы это в руки Александра власть — при наличии стольких могущественных противников в македонской верхушке? Нет, и он понимал это. Единственный путь для него был — унаследовать власть законно. ...

С малых лет Александр уверовал в свою богоизбранность. Среди его друзей не было никого, кто мог помыслить себя ровней македонскому принцу. Он привык к власти, военным победам и крови. Насколько он был милосерден к покорившимся, настолько безжалостно истреблял тех, кто осмеливался сопротивляться, — эта черта особенно проявилась в его Персидском походе. Филипп был искусен и в дипломатической хитрости, Александр же предпочитал все решать с помощью силы.

Александр считал себя богорожденным — а разве отцеубийство не позволено богам? Иначе как во главе их оказался Зевс, уничтоживший своего родителя Хроноса? И, наконец, мог ли он сам, помимо Олимпиады, побудить Павсания пожертвовать собой? Просто во имя дружбы редко кто бывает на такое способен. Однако впоследствии Александр не делал тайны из своих близких отношений с давним другом Гефестионом, а когда тот умер, то, пережив глубокую печаль, завел себе новых юных любимцев...

Еще царя Филиппа в свое время поразило, как, преданно защищая друг друга, погибли все до единого триста воинов фиванской «священной фаланги», состоявшей из гомосексуальных любовников... Вероятно, не случайным было и то, давнее, покушение Аттала на Павсания. Таким образом, можно предположить, что Александр тоже мог быть замешанным в подготовке убийства своего отца.

Смотритель руин Гераклеи поспешил мне навстречу, потребовав плату за вход и фотосъемку. Получив ее, он впал в благодушное настроение и предложил посидеть за столиком на террасе открытого кафе.

— Ты знаешь, что Гераклею основал сам отец Александра Македонского, царь Филипп? — спросил он меня, откупоривая бутылку пива. — Хочешь, я расскажу, как это было?
— Давай.
— Филиппу было немногим за двадцать, когда все македонское войско во главе с царем полегло здесь, на Битольском поле, в битве с иллирийцами.

Те немногие, кому повезло уцелеть, утверждали, что в разгар битвы невиданная белая птица напала на царя и ослепила его. Вполголоса рассказывали о том, что это горная ведьма, по имени Левкиппа, приняла вид птицы, помогла царю иллирийцев победить.

Ибо она питала неодолимую слабость к красивым мужам. — Ходил слух, — продолжал смотритель, — что, обладая вечной молодостью, она приносила победу тем, кто рискнул добиваться ее благосклонности. — Там была ее пещера, — указал он на снежную вершину, поднимавшуюся над городом. — Ее пытались достичь вожди враждебных друг другу родов, хотя не всем из них удавалось дойти до нее.

Царь Филипп в молодости был красив, и недаром прозван «жеребцом». Он поклялся, что найдет колдунью Левкиппу, завоюет ее любовь и на этом же кровавом поле разгромит иллирийцев... Филипп явился сюда, взошел на снежную гору, отыскал пещеру колдуньи и стал ее возлюбленным. Потом собрал сильное войско, обучил его и, спустившись с гор, разгромил врага. И войско провозгласило его царем.

Тогда на вершине этого холма Филипп заложил Гераклею. После он завоевал еще многие земли на Балканах... И всегда заявлял, что в его удаче ему помогают олимпийские боги.

У нас же говорили, что это ведьма Левкиппа отдала Филиппу сердце и обещала помогать ему и его роду, который закончился вместе с сыном — великим Александром... — И ты хочешь заставить меня поверить в это? — Говорят, через тысячу лет нашли-таки пещеру на этой горе — под самыми снегами. Только ведьма могла выдержать такой холод, ведь вместо крови в ее жилах тек огонь.

В пещере обнаружили истлевший скелет женщины и бронзовую рукоятку проржавевшего кинжала, на котором проступала горделивая надпись: «Се — Филиппово». А на каменной стене, рядом с черепом, была словно выжжена греческая надпись: «Твоя смерть придет от сына, Л...» Видно, Левкиппе не хватило сил дописать свое имя. — Предание не говорит, где теперь эти находки? — спросил я. — Долго хранились они у монахов, устроивших в пещере келью.

Пока в шестнадцатом веке, после того как турки подавили большое славянское восстание на Балканах и тысячи православных храмов и монастырей были разрушены, турецкий понсад-баша велел взорвать эту пещеру. Трое янычар погибло на пути, доставляя туда заряд, — но гора все-таки содрогнулась от взрыва..

И от пещеры ничего не осталось, кроме легенды... Все слова были сказаны. Мы молча допили пиво, и я отправился в обратный путь.