Светает. Из-за мыса Айя появляются лучи. Небо расцвечивается перьями облаков, скалы зажигаются мягким апельсиновым светом. Все так же, как пятьсот, тысячу лет назад…

Балаклава будто не замечает технического прогресса, не видит, что на дворе уже третье тысячелетие. Время здесь остановилось. И лишь летом туристы наполняют городок неродным праздным беспорядком.

Тогда даже рыбаки не ходят на промысел, а только перевозят туристов на недоступные с суши пляжи. Но это только летом. Все остальное время Балаклава живет другой жизнью.

Писатель Александр Куприн прожил здесь, в провинциальном местечке империи, несколько лет. Жителей он называл листригонами — именем народа, о котором толком ничего не известно. Сохранились лишь легенды о кровожадных дикарях с таким названием, единственным промыслом которых были рыба да пиратство.

Позднее листригоны исчезли непонятно куда, растворились среди других народов, а на их место пришли тавры. Им тоже понравилась укромная бухта, скрытая от посторонних глаз отвесными скалами.

Но дух, который оставили здесь листригоны, будто вселился в тавров. Они оказались не менее кровожадными — непрошеных гостей и пленников приносили в жертву своей богине.

По иронии судьбы, на месте древнего храма через сотни лет появился Георгиевский монастырь. Тавры тоже ушли в небытие вслед за листригонами.

В первом тысячелетии до нашей эры в Тавриду занесло греков. Они называли бухту Сюмболон-лимне — бухта символов. За греками явились римляне, потом генуэзцы и татары. Балаклава превратилась в котел, где варились десятки самых разных народов.

А в итоге получились те, кого Куприн назвал листригонами. Скалы, море, воздух вселили в людей древний балаклавский дух.

Прокормиться старинным рыбацким ремеслом сегодня все сложнее. Рыбколхозы умирают, от прежнего советского достояния почти ничего не осталось.

Но рыбаки не бросают своего промысла, всю жизнь посвящают морю. А если судьба все же вырывает отсюда, рано или поздно дети Балаклавы возвращаются на родину.

Вокруг звучат фамилии Склоуно, Кимбурули, Зимбулиди. Соленые балаклавские греки, о которых писал Куприн... На причале кучка женщин жалась от ветра к перевернутой лодке. Они всматривались в скалы, надеясь, что из-за них вот— вот выплывет лодка с рыбаками и, конечно, полная рыбы.

И, хотя мужья сказали им, что рыбы, скорее всего, не будет, десяток глаз по-прежнему всматривался в море, а у ног женщин, на самом краю пирса, подтянув под себя лапы, сидел пушистый кот. По ухмыляющейся мордочке легко было понять затаенные мысли: «Ждите, ждите. Не знаю, как вам, а мне рыба точно достанется!»

Наконец, показались лодки. Рыжие «космонавты» стояли в них с равнодушными лицами. А с берега их гипнотизировали хозяйки, надеясь на чудо. Но чуда так и не произошло... Потом мы молча сидели в бытовке. На раскаленной буржуйке смирно сопел закопченный чайник. Только дед, соскучившийся в одиночестве, все пытал рыбаков:
— Ну, что, совсем рыбы не было?
— Во, видишь, дед. Больше ничего. — Один из рыбаков поднял совсем небольшой пакет с рыбой. — Это тебе, журналист. Не забудь!
— Мне-то зачем? Понимаю, если бы вы много наловили, тогда...
— Ладно, не болтай, — оборвал бригадир. — Мамке отнесешь, она приготовит, рада будет.

Слово за слово, рыбаки все же разговорились. Они — оптимисты. Ну, нет сегодня рыбы, так завтра наловим!