К 300-летию основания города на Неве
«Так как его царское величество имел большую склонность к мореплаванию и хотел стать твердой ногой на Восточном* море, то он повелел сперва устроить небольшое укрепление на том месте, где теперь стоит Санкт-Петербург...»

---

Перед нами — отрывок из пространных записок о России, оставленных неизвестным автором начала XVIII века (вероятно, ганноверским резидентом при российском дворе Х. Ф. Вебером).

Труд этот носит невероятно длинное название, начинающееся словами: «Eigentliche Beschreibung der an der Spitze...» — «Описание новопостроенного на оконечности Восточного моря русского столичного города С.-Петербурга...»

Впервые записки были изданы в 1718 году во Франкфурте и Лейпциге, но на русском языке вышли только в 1882 году, в журнале «Русская старина».

И тем не менее, задолго до перевода «Описание» уже сыграло роль в нашей литературе. Какую? Да вчитайтесь же в отрывок! Вот откуда Пушкин взял строку для вступления к своему бессмертному «Медному всаднику»:

Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твердой стать при море.

По поводу «окна в Европу» Поэт сам признается: этот образ принадлежит некоему Альгаротти. Но, кажется, никто до сих пор не усмотрел цитаты в следующей строке. А между тем, по мнению исследователей, книга Вебера в пушкинской библиотеке была...

Коль уж заговорили о «Медном всаднике», к нему и вернемся.

...1762 — год дерзкого государственного переворота. В гвардейском мундире, во главе возбужденных войск прогарцевав на коне по Петербургу, входит во дворец бывшая немецкая принцесса из захудалого Цербста, ныне императрица Всероссийская Екатерина Вторая.

Через три недели после ее воцарения льстивый Сенат уже постановил воздвигнуть в центре города статую новой монархини. Но Екатерина умна и скромна в достаточной мере, чтобы отвергнуть поспешное решение лизоблюдов. Объявив себя лишь наследницей дел Великого Петра, она повелевает воздвигнуть памятник Преобразователю.

Осознание царицей своей роли продолжательницы Петровых реформ отразится в надписи на постаменте: «...Первому... Вторая». Странным образом, история в своем суде присоединится к этой последовательности. 34-летнее царствование Екатерины, осененное шпагой Суворова и пером Державина, войдет в вечность именно как второе по значению для России и мира после 43-летнего петровского...

Итак, монументу — быть. Русским посланником в Париже найден скульптор, Этьен Фальконе. Доселе ваявший, главным образом, изысканных Пигмалионов да купальщиц, он, тем не менее, слывет мыслящим и смелым художником.

Попав в далекую неведомую Россию, Фальконе первым делом берется за историю петровской эпохи, за изучение личности гениального царя. Возможно, скульптору не был ведом весь, поражающий и нас, размах деяний Петра: от превращения боярской Руси в рационально управляемую европейскую державу и создания мощного военного флота до первых указов об охране лесов и насаждении виноградников.

Но суть величия царя-труженика Фальконе постиг. Он писал своему другу, философу Дени Дидро: «Монумент мой будет прост... Я ограничусь только статуей этого героя, которого я не трактую ни как великого полководца, ни как победителя, хотя он, конечно, был и тем и другим. Гораздо выше личность созидателя, законодателя, благодетеля своей страны, и вот ее-то и надо показать людям».

Отсюда — необычайная, для царских и королевских монументов той поры, простота памятника. Вместо роскошных одежд — длинная и широкая рубаха, вроде одежды волжского бурлака, да накидка на плечах; вместо венца — лавровый венок, дар потомков... Ни аллегорической Победы, ни гениев или античных богов, славящих героя: лишь змея под копытом коня, символ попранных врагов — внутренних и внешних...

Из окна предоставленной ему мастерской на Невском проспекте Фальконе часами смотрел во двор, где на специальном помосте вздыбливали коней лучшие столичные наездники. Окончательная поза того, кто «Россию поднял на дыбы», — не давалась.

Ускользал и облик головы Петра, — даром мастер лепил эскиз за эскизом... Он работал над памятником двенадцать лет! Последние годы ушли на изготовление бронзовой отливки. Однажды расплавленный металл прорвал форму и хлынул огненной рекой, грозя уничтожить мастерскую. Разбежались все, кроме отважного литейщика Емельяна Хайлова. Терпя жестокие ожоги, он бросился к форме и заделал пролом. Скульптура была спасена. Она поглотила более 10 тысяч пудов (160 тонн) бронзы, не считая пяти тонн железа, влитого для устойчивости в задние ноги коня...

Пока Фальконе с помощниками готовил монумент, множество людей работало над будущим пьедесталом «Медного всадника». То был труд, сравнимый с возведением пирамид или иных колоссальных строений древности. Близ селения Лахта под Петербургом крестьянином Семеном Вишняковым был обнаружен гранитный монолит 13,5 метров длины и восьми метров высоты.

Вес скалы ныне оценивается более, чем в полторы тысячи тонн. Некогда в глыбу ударила молния, отчего местные жители прозвали ее Гром-камень. Сдвинув монолит с места, толпы работников подняли его на деревянную платформу. Последнюю тянули по рельсам-желобам, подложив для облегчения 30 медных шаров. Камень на шарах-«колесах» приводили в движение вороты, вращаемые, понятное дело, вручную мужиками и солдатами.

В лесу до самого Финского залива была прорублена широкая просека. Покуда глыба ползла к морю, прямо на ней работало 40 каменщиков, заранее сбивая ненужные выступы. Проделав тяжкий девятикилометровый путь, работники взвалили Гром-камень на плот, способный выдержать такой вес. Двумя кораблями плот был отбуксирован к набережной Невы, после чего постамент занял свое место на площади: тогда — Петровской, позднее — Сенатской, в наше время — площади Декабристов...

О гранитной глыбе, найденной среди заболоченных лесов у залива, мы вспомнили не только затем, чтобы поразиться мужеству и трудолюбию безвестных россиян, редко упоминаемых рядом с Фальконе, но также повинных в явлении бронзового колосса.

Гром-камень — стигмат давней предыстории «Северной Пальмиры». Двенадцать тысяч лет назад здесь лежал мощный ледяной покров, не уступавший теперешнему щиту Гренландии.

Затем ледник, под влиянием еще загадочных для науки обстоятельств, начал отползать к северу, оставляя вехи — вывороченные скалы...

На месте нынешнего города и его округи, одно за другим, разливались моря, которым геологи присвоили красивые названия: Иольдиевое, Анциловое, Литориновое, Древне-Балтийское... Берег Древне-Балтийского моря проходил чуть ли не там, где теперь тянется Невский.

Уровень этих водоемов был намного выше уровня знакомой нам Балтики; отступая, доисторические моря оставляли террасы, на которых и стоит Петербург. Нева, вероятно, возникла, когда воды древнего Ладожского озера прорвались в соседнее Литориновое море.

По некоторым данным, это случилось не более 4000 тысяч лет назад: возможно, пирамиды Гизы старше, чем Нева! Недаром само название «Нева» производят от слова «новая»: кстати, Новой река зовется в нескольких русских грамотах ХІІІ века...

Примерно в ту пору поселились тут и люди. Вернее, оставили следы, раскопанные на берегах Ладожского озера: каменные топоры, лодки, выжженные из дуба, примитивную посуду... Древнейшие охотники и рыболовы жили в землянках, отапливаемых кострами. Впрочем, почти таким же предстает и скромный быт «печальных пасынков природы», финских племен води и ижоры, заселявших берега Невы более тысячи лет назад.

Садились тут и ранние славяне — словене, кривичи. Поселение Старая Ладога у Волхова ведомо еще с VII столетия, всего на сто лет оно моложе Киева!.. Славяне и принесли государственность, с XV века включив земли Приневья в «Водскую пятину» владений Господина Великого Новгорода.

Для новгородцев эти земли были важны крайне. По Неве, Волхову, Ильменю шел главнейший торговый путь всей Руси — «из варяг в греки», из варяжской Балтики в Причерноморье и далее, к странам моря Средиземного, к Царьграду. Нева качала на сизо-стальных своих волнах ганзейские когги, суда купцов германских и датских...

Земляки легендарного Садко слыли и купцами добрыми, и воинами первой статьи. Их усилиями северо-западный край Руси был огорожен крепостями. Отпор шведам и немцам — «псам-рыцарям» из Ливонского ордена — давали Корела, Копорье, Иван-город...

На хмурой северной реке в 1240 году новгородский князь Александр наголову разбил шведского ярла Биргера, за что и прозван был благодарными земляками — Невским. Новгородская крепость Орешек, захваченная шведами и переименованная в Нотебург, была отбита Петром и названа Шлиссельбургом — Ключ-городом.

Ключом ко всему издавна обжитому русскими краю, где еще в 1030 году великий киевский князь Ярослав, крещенный Георгием, заложил городок и в честь своего святого патрона назвал его — Юрьев**...

В уже знакомом нам «Описании новопостроенного города С.-Петербурга» говорится: «Когда его царское величество... овладел крепостью Нотебург, теперь называемою Шлиссельбургом, лежащей в устье Ладожского озера, то он... со своей армией спустился по Большой Неве, взял после небольшого сопротивления крепость Ниен-Шанц, или Нева-Шанц...

Затем его величество двинулся дальше, вниз по реке, туда, где теперь стоит Санкт-Петербург, и разбил там свой большой лагерь».
С описанного Петрова похода и ведут счет дни удивительного города.

В отличие от большинства мировых столиц, не вырастал он постепенно из деревень и слобод, не складывался веками вокруг какой-нибудь хоженой тропы, а — по слову поэта, «пал единым кристаллом, как притянутый астероид»!

16 (27) мая года 1703 на песчаном клочке суши посреди Невы, коий финны называли Янни-Саари (Заячий остров), а шведы — Люст-Эланд (Веселая Земля), при ружейных залпах и в сопровождении шумной пирушки была «крепость заложена и именована Санктпитербурх».

И — с быстротою поистине сказочной, без оглядки на расходы и жертвы людские, стал расти град, изначально предназначенный стать новой столицей новой Руси, четвертой после Киева, Владимира и Москвы; мощным форпостом на пути западных нашествий, но и дверью, открытой для западных совершенств...

Прямыми линиями и прямыми углами ложились на план, а затем и на землю улицы, кварталы, площади; вырытые каналы одевались камнем, суда везли роскошную утварь для дворцов, наскоро возводимых на продуваемом сырыми ветрами болоте, на песчаных кочках.

Один царь-плотник, царь-корабельщик с руками в неотмываемой смоле довольствовался бревенчатой избою, где можно было после надрывных трудов повалиться спать. Все было эфемерно, как театральная декорация, все оседало, отсыревало и смывалось наводнениями; но все оказалось вечным.

...Когда бродишь по Петербургу-Ленинграду, эпохи, прожитые городом, сплетаются перед тобой неповторимо. На какой-нибудь затерянной улочке над воротами дворянский герб-щит времен «Александра Благословенного», во дворе — поленницы дров и стаи кошек, каковые видал здесь, бродя с раскаяньем в душе, еще злосчастный Раскольников, а на доме — мемориальная доска, посвященная событиям октября 1917 или дням блокады...

Есть контрасты, есть забавные нестыковки; но имеются и сочетания, говорящие о прочности традиций города-бойца, города-первопроходца.

На реке Большой Невке стоит скромный мост, один из 270 городских, соединяя стороны Петроградскую и Выборгскую. Название у моста весьма старинное и какое-то монашье: Сампсониевский. Оно получено от ближайшего храма, поставленного во имя Сампсония-странноприимца. Но церковь знаменита не подвигами помянутого святого, а совсем иным.

Возле нее более, чем четверть тысячелетия назад, схоронили храбрых людей, восставших против грубого самовластья императрицы Анны Иоанновны и окружавших ее жадных немцев-временщиков. Позднее героям был поставлен памятник.

Как пишет Валентин Пикуль, «на пьедестале еще можно разглядеть факелы, олицетворяющие неугасимую правду, они обвиты оливковой ветвью — символом примирения нового с прошлым».

Здесь лежат казненные на Сытной площади, перед тем изломанные пытками за несуществующий «заговор» против царицы и герцога Бирона, а по сути, просто за смелые высказывания, — кабинет-министр Артемий Волынский (сподвижник Петра) и его «конфиденты», Петр Еропкин и Андрей Хрущев.

Не будем сейчас ворошить путаную пряжу прошлого, выискивать — в чем правота и в чем промахи последних жертв Анны, ненадолго их пережившей. Важно иное: через 85 лет после казни иной отважный человек, декабрист Кондратий Рылеев, также окончивший свои дни на эшафоте, сложил героическую сагу о Волынском. Обезглавленный Артемий Петрович предстал в поэме пламенным патриотом и борцом против тирании.

Реальный противоречивый человек стал знаменем для новых ниспровергателей деспотизма, вышедших на Сенатскую площадь, как бы за благословением от «Медного всадника»!.. Помянута в поэме и церковь на Выборгской:

Сыны Отечества! — в слезах
Ко храму древнего Сампсона!
Там, за оградой, при вратах,
Почиет прах врага Бирона...
Отец семейства! — приведи
К могиле мученика сына,
Да закипит в его груди
Святая ревность гражданина...

Приводили — и сыновей, и внуков... И вот однажды возле Сампсониевского моста, напоминающего своим именем о могиле Волынского, встало стальное, ощетиненное пушками военное судно ХХ века.

Встала на неизменную стоянку «Аврора». Та, что возвестила своим залпом наступление очередного, кровавого и великого, полного ошибок и подвигов этапа войны Света с тьмой, Бога с древним коварным змием корысти...

На палубу заслуженного корабля всходят все новые поколения экскурсантов, с разными чувствами вспоминая грозовые годы, ознаменованные делом человека, в чью честь однажды переименовали Петроград.

Как Петр, как Волынский, как Рылеев и Каховский, как полководцы Великой Отечественной, пролагавшие «дорогу жизни» к обескровленному Питеру и гнавшие от его стен врага стократ страшнее ливонцев и шведов, — не забудется Владимир Ульянов-Ленин.

Тем более, что Пушкин некогда отождествил Петра с теми деятелями, коих сам Владимир Ильич полагал предшественниками нынешних революционеров, а стало быть, и своими предтечами. В одном наброске пушкинской статьи 1831 года находим сказанное по-французски: «Петр есть в одно и то же время Робеспьер и Наполеон (воплощенная революция)»...

Так что — достаточно правомерная смена имен «Санктпитербурха»... быть может, не последняя?

...Прихотливо вьется цепь ассоциаций! Вот, заговорили о мосте и корабле, равно окутанных памятью про былых героев, о церкви, чей погост вдохновил декабриста... и тут же вспоминаются иные знаменитые петербургские храмы.

Воскресенская церковь, знакомая горожанам, как «Спас на крови», также связана с событиями громкими... в прямом смысле! Там, где у знаменитого Екатерининского канала, ныне канала Грибоедова, с его сфинксами на затейливо гнутых мостиках, высится это малое подобие пестрого Василия Блаженного, — там 1 марта 1881 года Гриневицкий бросил свою бомбу под карету императора Александра Второго.

Снова сплетаются нити духовной истории народа, красные с белыми, окрашенные кровью с овеянными тихой молитвой; не захочешь, а вспомнишь петербуржца Дмитрия Мережковского: «Религия — не что иное, как революция в категории Божеского; революция — не что иное, как религия в категории человеческого.

Религия и революция — не два, а одно; религия и есть революция, революция и есть религия».

Петр Великий церковников и осмеивал всяко в кощунственных «бахусовых литургиях», и строил в три шеренги, принуждая их быть послушными чиновниками и даже доносить властям о «крамольных» речах мирян на исповеди, — но атеистом не был и, чистого Христа от попов-сребролюбцев хорошо отличая, Его именем освящал свои дела.

При нем не одни каналы и «монплезиры» строились; в 1717 году недалеко от Невы был заложен и впоследствии возведен храм Исаакия Далматского. Как пришедшая в ветхость, при Екатерине церковь была сломана и на месте ее выстроен собор.

Александр Первый, выиграв войну с Бонапартом, решил возвести в столице достойный храм в память о победе над «двунадесятью языками», но место новое для него искать не стал, а повелел снести готовый Исаакиевский собор и заменить иным, небывалым по красоте, величине и роскоши.

Восстав в третий раз, Исаакий действительно всех поразил и потрясает до сих пор. Верх золоченого креста на соборе поднялся более, чем на сто метров, а купол по своему размеру — шестой в мире.

Лишь на укладке фундаментов за пять лет было занято 125 тысяч крепостных (дешевая рабочая сила!).

Стены снаружи были облицованы серым финским мрамором, внутри — белым итальянским, отделаны малахитом и ляпис-лазурью. Чуть ли не полтонны червонного золота пошло на украшения соборных залов, напоминающих, скорее, о капеллах Ватикана или о Парфеноне в эпоху Перикла, чем о смиренном православном святилище!..

Строительные механизмы отличались новизной, для тех времен исключительной: задолго до открытия Николаевской железной дороги здесь была проложена узкоколейка с паровичком, таскавшим тяжелые грузы.

Сотня монолитных гранитных колонн украшает Исаакий, — это вам не один камень, пусть и Гром... Тысяча тонн бронзы пошла на барельефы дверей и фронтона, миллионы смальт 10 тысяч оттенков — на мозаичные картины внутри. Собор строился сорок лет.

...Память, память — о молебнах и восстаниях, молодецких атаках и веселых «ассамблеях» в еще пахнущих свежей древесиною палатах на невском ветру! Она сплетает сложный, но равновесный и во всем связанный узор, подобный рисунку ограды Летнего Сада.

Говорят, один знатный иностранец специально приплыл на корабле из-за моря, чтобы глянуть на прославленное чугунное кружево... глянул, восхитился — и уплыл обратно! Уподобимся же этому «туристу», более мудрому, чем может показаться.

Что лучше, одно глубокое, резкое впечатление — или сотня беглых и поверхностных?.. Не пытаясь объять необъятное, завершим наш рассказ словами автора «Описания» 1718 года — быть может, резидента Вебера: «Итак, это все, что можно кратко сказать о знаменитом Петербурге и его окрестностях. Удовольствуйся этим, благожелательный читатель, и прощай.»

---

* Балтийском.

** С 1224 по 1893 — немецкий Дерпт, сейчас — эстонский Тарту.